tapirr

"три варианта совершения исповеди священником: перед Литургией, во время Литургии и в конце Литургии на запричастном стихе." Каждый вариант по‑своему неудобен для верующих, и ни один не дает возможности полноценного участия в таинстве. Наоборот, второе крещение (как часто называют испопедь), или перерождение человека, вынужденно совершается в тесноте и спешке. О том, как можно священнодействовать, когда тебе в прямом смысле дышат в затылок, или как возможно исправить ситуацию, размышляет священник Андрей Кордочкин, настоятель прихода во имя святой равноапостольной Марии Магдалиныв Мадриде.

В Русской Православной Церкви сохранилось глубокое и чуткое понимание таинства покаяния и его роли в жизни человека. В то же время для меня очевиден разрыв между теорией и практикой исповеди,  между тем, чему мы учим, и тем, что предлагаем на деле.

В современной русской практике исповедь обычно совершается в трех вариантах: перед Литургией, во время Литургии и в конце Литургии (на запричастном стихе).

В этом случае священник вынужден  сопоставлять время, оставшееся до начала богослужения, с количеством  исповедников, ускоряя исповедь пропорционально их числу. К примеру,  за час, уделяя каждому пять минут,  он сможет принять исповедь у двенадцати человек, но на практике исповедников, конечно, гораздо больше и пятиминутная исповедь уже вызывает ропот в их очереди.

Во время Литургии.

В этом случае церковное собрание искусственно разделяется на молящихся и кающихся, лишая последних возможности полноценно участвовать в богослужении.

На запричастном стихе в конце Литургии.

В этом случае наступает долгая и утомительная (особенно для детей) пауза, разрывающая богослужение.

Во всех этих случаях исповедь совершается в спешке, при скоплении  людей. Очевидно, что ни один из этих «форматов» не дает возможности ни священнику, ни самому кающемуся человеку совершить таинство должным образом.

Забегая вперед, скажу: я вовсе не сторонник полной отмены исповеди перед причастием. Для страны, где большая часть «православных» людей знает о своем знаке зодиака гораздо больше, чем о том святом, чье имя  они носят, подобная реформа была бы катастрофой. Для людей, которые фактически не принадлежат к Церкви или же отпали от нее через тяжелые грехи или лжеучения, исповедь может и должна стать той новой точкой отсчета, с которой начнется их подлинно христианская жизнь.

Сам я отнюдь не избегаю принимать исповедь. На нашем приходе Великим постом из-за наплыва исповедников она совершается в сумме около семи часов (в пятницу вечером, в субботу вечером и в воскресенье перед Литургией). Я всего лишь предлагаю читателю вместе со мной задать себе вопрос: допустимо ли совершать исповедь конвейерным методом? Можем ли мы предложить более живой и творческий подход к таинству, не боясь, что нас обвинят в модернизме и обновленчестве?

Я хорошо помню, как на многих приходах Сурожской епархии исповедь совершалась тогда, когда у кого-то из прихожан возникала реальная необходимость. Тогда священник или епископ приходил в храм среди недели и уделял человеку ровно столько времени, сколько было необходимо. Таким образом, с одной стороны, воскресная Литургия служила своему единственному предназначению — собиранию верных вокруг святой чаши. С другой стороны, исполнялось указание Требника: «Приводит духовный отец хотящаго исповедатися единаго, а не два, или многия», которое подчеркивает непременно личный характер таинства и, по всей видимости, не соблюдается в большинстве храмов или монастырей Русской Православной Церкви. Лично для меня такая форма исповеди является единственно приемлемой, всё остальное есть лишь попытка избежать профанации.

В Поместных Церквах, где таинства покаяния и причащения полностью разделены, исповедь зачастую вообще перестает быть частью христианской жизни. Вспомним наставления Паисия Святогорца, где он рекомендует своим соотечественникам чаще прибегать к таинству покаяния. В русском сознании исповедь и причащение неразрывно связаны. Нет ничего предосудительного в исповеди перед причастием, но мы уклонились в другую крайность: по словам протоиерея Димитрия Карпенко, «пытаясь оградить мирян от формализации таинства причастия, мы формализуем таинство исповеди, которое из таинства второго крещения становится одним из условий для причастия».

Без сомнения, человек непрестанно нуждается в покаянии, но не всегда он нуждается в сакраментальном воссоединении с Церковью перед участием в Литургии. Поэтому потребность в исповеди и потребность в причащении не есть одно и то же. В этом смысле человек, который совершает исповедь, не ощущая реальной потребности в ней, совершает вместе со священником вольную или невольную подмену, о которой протоиерей Георгий Митрофанов сказал: «Исповедующиеся имитируют исповедь, а исповедующий имитирует духовничество». Очевидно, что подобная ролевая игра устраивает лишь участников, а чаще участниц, с определенным психотипом и ничего, кроме вреда, не приносит. «Выраженная нерешительность, неуверенность в себе и склонность к сомнениям; они застенчивы, робки, конфузливы, малоактивны и плохо приспособлены к жизни; их особенности — симптом пониженной активности, наклонности к сомнениям и болезненному мудрствованию, недостаточное чувство реальности и полноты жизни; им трудно принять любое решение… он бесконечно анализирует свои поступки, склонен к пониженной самооценке» (О.Григорьев) — в этой характеристике психастенического психопата пастырю, имитирующему старчество, нетрудно увидеть своего идеального исповедника. Не потому ли ярким, волевым, самостоятельным, деятельным людям — прежде всего мужчинам — тяжело найти место в современной церковной культуре, что участие в подобных ролевых играх их не привлекает?

Протоиерей Владимир Воробьев писал: «Если человек живет нормальной церковной жизнью, то частая его исповедь не может быть той исповедью, которая называется вторым крещением. Не может быть соединения с Церковью, если человек не отделялся. Сам смысл этого таинства меняется, и возникает путаница. Таинство покаяния означает изменение жизни. Но невозможно менять свою жизнь каждые две недели! Это вовсе не отменяет покаянного настроя души. Христианин должен всегда пребывать в покаянии, но это не нужно путать с таинством покаяния. Думаю, что вопрос об обязательной исповеди перед причастием должен быть пересмотрен. Необходимо обязательно сохранить благословение на причастие. Священник, если у него есть община, знает, кого он может допустить к причастию, а кого нет». Железная связка исповеди с причащением приводит к тому, что опасная духовная путаница, о которой говорит протоиерей Владимир, стала нормой, а дисциплина обязательной исповеди перед причащением зачастую доводится до закономерного абсурда.

К примеру, в моем родном городе в храме недалеко от дома чаша на Пасху не выносилась вовсе — именно из-за большого числа потенциальных исповедников. Очевидно, исповедь, совершенная за несколько дней до праздника, была не в счет.

Другой пример: во многих храмах дети, достигнув семилетнего возраста, непременно должны вставать со взрослыми в очередь к аналою; я знал случаи, когда подобная дисциплина заставляла детей отпадать от евхаристии и, как следствие, от Церкви. Рассказывают, что на удаленных приходах, где совершает служение один священник, его жена и дети, которые не могут исповедоваться мужу и отцу, фактически оказываются отлученными от Церкви. «Благодарю Бога, что Он почти всегда дает мне переживать исповедь как катастрофу», — писал отец Александр Ельчанинов. Это глубокое и искреннее понимание, но едва ли психически здоровый человек может переживать исповедь подобным образом, совершая ее еженедельно. Исповедь должна созреть, она не может совершаться «по требованию», как условие для чего-либо, и человек должен ее совершать, не ощущая чьего-то дыхания в затылок.

Защита привычного «конвейерного метода» есть унижение великого таинства перерождения души, необходимость в котором созревает в каждом христианине в свое время. Если у меня за воскресное утро была одна исповедь, которая стала перерождением человека, я чувствую себя счастливым человеком.

У нас не принято отказывать в исповеди, однако я вообще не считаю, что исповедь сама по себе непременно служит духовной пользе. Любому священнику знакома категория людей, которые готовы занять место в очереди, едва увидев священника у аналоя. Если мы принимаем в воскресенье исповедь у человека, который был на исповеди в пятницу и в среду, делаем ли мы добро или потакаем эгоизму? Едва ли кто-то из этих людей думает о том, что, будучи увлеченным собой, он, возможно, отнимает исповедь у кого-то, кто стоит сзади и кто в ней действительно нуждается. Раз я вроде бы самый грешный, то моя исповедь, конечно, самая важная.

В подобных случаях исповедь зачастую становится прикрытием для мнительности («что ни сделаю — всё грех»), а то и кокетства («ой, батюшка, я бы от аналоя не отходила»). Для таких людей важнее, скорее всего, деятельное доброделание, чем имитация «откровения помыслов». Об этом говорит митрополит Саратовский Лонгин: «Для современного человека, особенно рефлексирующего, склонного к углубленному даже не самоанализу, а самокопанию и самоедству, с которыми, к сожалению, мы часто сталкиваемся, такая  активная деятельность ради людей будет очень полезна. Она поможет ему забыть о себе в хорошем смысле этого слова, забыть не о своем спасении и о своей душе, а об этом самокопании и комплексах». Без этих слов невозможно понять современного исповедника, который давно уже не в состоянии говорить о чем-либо, кроме как о самом себе, и который в подавляющем большинстве случаев строит исповедь как диалог со священником, а не как обращение ко Христу. Если же мы понуждаем человека совершать исповедь тогда, когда она ему не нужна, мы приближаем его к греховному состоянию, о котором пишет митрополит Лонгин. «Лично я вообще бы отменил частную исповедь, кроме того случая, когда человек совершил очевидный и конкретный грех и исповедует его, а не свои настроения, сомнения, уныния и искушения. А что же делать со всеми этими обычными “состояниями”? Всё это “снимается” только Христом, знанием о Нем, встречей с Ним, послушанием Ему, любовью к Нему». Эти слова из дневника протоиерея Александра Шмемана ставят под вопрос не только дисциплину, но и психологию исповеди в ее современной практике. Очевидно, что сама постановка вопроса о возможности причащения без исповеди будет подвергнута обструкции многими представителями духовенства, воспитанными в эпоху, когда механизации подвергалась не только исповедь, но и вообще все области человеческой жизни. Им я задал бы последний вопрос.

Очевидно, что евхаристическая дисциплина не предполагает облегченного приготовления к причащению со стороны священнослужителей. Напротив, священник призван более глубоко и вдумчиво, чем мирянин, готовиться к участию в таинстве евхаристии. Если это так, почему даже среди самого консервативного духовенства не считается обязательным при возможности исповедоваться перед каждой совершенной Литургией?

Не потому ли, что среди духовенства зачастую считается приемлемым возлагать на пасомых «бремена неудобоносимые» наподобие трехдневного поста, которые сами они и не думали соблюдать? Не потому ли, что слово «Церковь» потеряло связь с евхаристическим собранием и стало обозначать клан и сословие, в том числе в глазах тех, кто к этому сословию принадлежит?

Невозможность причастия без исповеди, которая для большей части читателей является чем-то самим собой разумеющимся, является локальным нововведением. По словам протоиерея Владимира Воробьева, «за две тысячи лет христианской истории таинство покаяния в его настоящем понимании никогда и нигде не совершалось». <Очень невнятная фраза. Где редактор?! Что является нововведением? "Невозможность причастия без исповеди"? Напротив, локальным нововведением является непременное соединение одного с другим - прим. tapirr>

В этом смысле дисциплина исповеди должна стать предметом вдумчивого и глубокого рассмотрения на общецерковном уровне. Сложность вопроса в том, что не только дисциплина, но и психология исповеди подлежит переосмыслению. В то же время, будучи глубоко личным таинством, исповедь не может быть подчинена шаблонам и циркулярам, равно как из психастеника невозможно сделать нормального человека, вручив ему соответствующий указ. В любом случае речь должна идти не об «облегчении» и «упрощении», а, напротив, об остановке конвейера и о возрождении из начального смысла таинства покаяния, которое требует напряженного усилия, духовного и умственного труда как от священника, так и от самого кающегося человека.