Священник Георгий Чистяков
  
Размышления о церковной поэзии и молитвах

святой Роман Сладкопевец

Простота, столь характерная для песнопений, составляющихся «старцами первоначальными» (так назвал древнейших христианских аскетов в одной из своих статей А. С. Пушкин), в Византии сменяется «плетением словес». Византийские гимнографы понимают, что лучше хранить «безбедное молчание», но тем не менее стремятся «песни ткати, спротяженно сложенные», как восклицает Иоанн Дамаскин, один из известнейших византийских гимнографов VII—VIII вв., то есть составлять стройно сложенные песни подобно тому, как ткётся ковер.

( Read more... )

Примером такой «иконы в словах» может служить начало поэмы Романа, посвященной Рождеству Христову, доныне сохранившееся в православном богослужении:

 

Дева ныне Пресущественного рождает
И земля пещеру подает Неприступному:
Ангелы с пастухами это прославляют,
Волхвы же со звездою путешествуют,
Ибо для нас родился
Малый Отрок, Предвечный Бог.

Роман называл свои произведения по-разному: гимнами, поэмами, эпосами, хвалами, псалмами, молитвами, но потом их стали называть «кондаками». Так в греческом языке называют палочку, на которую наматывается свиток, а иногда и сам свиток в отличие от кодекса, напоминающего современную книгу. Не случайно на иконах Романа изображают со свитком в руках.

Каждый кондак состоит из начальной строфы (кукуллия) и длинного ряда строф, каждая из которых кончается введенным в кукуллии рефреном. Так, например, в поэме «Мария и волхвы» (её начало мы цитировали выше) в качестве рефрена звучат слова:

Малый Отрок, Предвечный Бог.

Современники Романа подражали его творчеству, но уже через сто лет после его смерти жанр кондака ушел в безвозвратное прошлое, а от его гимнов в богослужебной практике остались только первые строфы, то есть кукуллии; он, как написал в начале VIII в. константинопольский патриарх Герман, «первый показал плод прекрасных гимнов как средство для спасения» и вошел в историю как святой и сладкопевец, но запомнилось потомкам его имя, а не гимны. Почему? Известный французский византиновед Ж. Гродидье де Матон сравнил однажды тексты Романа с огромными фресками; действительно, его поэмы монументальны, причем выражается это не только в том, что они велики по объему.

Красота поэмы и её смысл становятся видны, лишь когда текст освоен читателем полностью от начала до конца, во фрагментах же произведения Романа большого впечатления не производят. Что же касается  текста церковных песнопений, то, поскольку они воспринимаются на слух, слушатели не в силах освоить их текст полностью, он выхватывает из текста отдельные его элементы, отдельные фразы и выражения, а у Романа таких фраз, которые бы запоминались как нечто законченное вне контекста, в сущности, нет. Всё, что есть у Романа, воспринимается лишь в контексте.

( Read more... )

Иеремия говорит о том, что в его сердце пылает огонь (20:9), а ученики, встретившиеся по дороге в Эммаус с воскресшим Иисусом, восклицают: «Не горело ли в нас сердце наше» (Лука, 24:32). В книге «Исход» (3:2 след.) рассказывается, как Бог является Моисею на горе Хорив в горящем кусте, который горит огнем и не сгорает, а в день Пятидесятницы Святой Дух нисходит на апостолов (Деяния, 2:3) в виде огненных языков, которые «почили по одному на каждом из них». В Евангелии от Луки (12:49) Иисус говорит: «Огонь пришел Я низвести на землю», а живший в III в. церковный писатель Ориген передает Его не вошедшие в Новый Завет слова: «Кто близ Меня, близ огня». Речь здесь идет, разумеется, не об огне разрушительном, а об огне очищающем, о внутреннем горении, воспламеняющем сердца.

Молящийся над библейским текстом прикасается к этому огню. Не случайно в каждом храме горят свечи и лампады; они символизируют именно этот очищающий огонь, который низводит на землю Иисус. В одной французской молитве о свече говорится так: «Господи, да будет эта свеча, ныне зажигаемая мною, пламенем, которым ты сжигаешь во мне всякий эгоизм, гордыню и нечистоту».

Обращение к библейскому тексту в каждом каноне «воспламеняет» молитву; но не только по этой причине обращаются византийские песнописцы к библейской тематике. Септуагинта, то есть перевод Ветхого Завета, который сделали, по преданию, семьдесят переводчиков или толковников (отсюда название Септуагинта, что на латинском языке означает «Семьдесят»), появилась в Александрии в III в. до и. э. Она точно передает библейский текст, но крайне невыразительным, бледным и, главное, корявым и далеким от литературного греческого языком (переводы такого рода мы теперь называем подстрочниками).

Христианские авторы IV—VIII вв., несмотря на то что проблеме формы они придают большое значение, мирятся с «косноязычием» греческой Библии, ибо принимают ее текст как священный, но в то же время чувствуют, что в оригинале ее текст был красив (ведь даже в самом плохом переводе остается след красоты оригинала, и проницательный читатель сумеет увидеть ее или хотя бы догадаться о ней). Что делать, как передать красоту библейского текста по-гречески?

Об этом, без сомнения, задумывалось не одно поколение византийских богословов. В переводе это сделать нельзя, ибо перевод, причем освященный традицией многовекового использования в богослужебных целях, уже есть; значит, в молитвенных размышлениях над текстом. Так рождается канон.

( Read more... )

Каждый гимнограф интерпретирует библейские песни, от которых берут тему ирмосы, по-своему. Так, Иоанн Дамаскин видит в первой песни канона (песнь Моисея из книги «Исход») «эниникий», то есть победную песнь, подобную тем, что в древности сочиняли Пиндар и Вакхилид (V в. до н. э.); в библейском тексте его больше всего привлекает формула «славно прославился». В целом он выдерживает первую песнь канона в быстром темпе и делает ее довольно лаконичной:

Море словно сушу преодолев
И египетского рабства избежав,
Возопил Израильтянин:
Избавителю и Богу поем нашему.

Эта же песнь у Косьмы Майюмского, бывшего не только современником, но и другом Дамаскина, звучит совсем по-другому. Его привлекает картина глубокого моря, воды которого расступаются перед Моисеем. «Кормилица волн иссушается бездна», — восклицает он в каноне, посвященном Страстному Четвергу, в другом ирмосе подчеркивает, что Бог «открыл дно глубины», постоянно употребляет слово «бездна», называет дно моря «глубиннорожденной равниной», показывает своему слушателю, как «являются источники бездны ныне от вод свободные и обнажаются основы бурей волнуемого моря».

Вот как звучит у Косьмы один из его лучших ирмосов первой песни:

Твёрдую глубиннорожденную равнину
Солнце некогда осветило,
Ибо словно стена затвердели с обеих сторон воды
Ради народа, пешемореходящего и богоугодно поющего:
Господу воспоём, ибо Он славно прославился.

В тех величественных образах, которые рисует Косьма, ясно слышатся отзвуки архаического языка Эсхила с его «Прометеем» и стихов жившего в VII в. до н. э., то есть за четырнадцать веков до Косьмы, спартанского поэта Алкмана:

Спят вершины высоких гор и бездн провалы,
Спят утёсы и ущелья...

А вот еще один вариант первой песни. Его дает византийская поэтесса инокиня Кассия, жившая в X в.:

Скрывшего морской волной злого тирана
Под землю скрыли самого впоследствии
Дети спасённых когда-то,
Мы же все словно те девушки
Воспеваем Господу,
Ведь Он славно прославился.

87

Речь идет о том, что Бога, некогда погубившего Фараона в водах Красного моря, потомки тех, кто спасся, покинув Египет, похоронили Самого в Великую Пятницу. Рокот волн Кассия имитирует звуковыми повторами: «кюмати... крюпсанда... кюрио» (волной... скрыли... Господу), а победную песнь называет песнью девушек, и это не случайно: сама она девушка, а в Библии рассказывается (Исход, 15:20—21), что, когда Моисей закончил свою песнь, сестра Аарона Мариам, взяв в руку тимпан, воспела песнь, а вместе с ней запели все женщины.

Никто другой из гимнографов об этом не вспомнил, но не Кассия, для которой важно как раз то, что эту песнь пели женщины и девушки, а значит, может петь её и она, как некогда в глубокой древности пела поэтесса Сапфо. Кассия не просто пишет стихи, она подчеркивает, что это стихи девушки, написанные для девичьего хора, подобные древним парфениям (от греч. слова «парфенос» — девушка) — песням для девичьих хоров, которые писали Алкман, Сапфо и другие древние поэты.

Все византийские гимнографы в своих канонах отталкиваются от библейской тематики, пишут их для пения в храме, но при этом не забывают, что они греки, потомки Пиндара и Эсхила, Софокла и Еврипида. В каноне осуществляется синтез библейского начала и начала античного, греческого. И это резко отличает каноны Иоанна Дамаскина и других гимнографов от кондаков Романа Сладкопевца, которые хотя и написаны по-гречески, но с греческой культурой ничем не связаны.

( Read more... )

Священник Георгий Чистяков
Введение

Певчие. Елизавета Александрова

Церковные песнопения, некогда созданные для того, чтобы они звучали под сводами храмов, это, если так можно выразиться, воздух храма, его атмосфера, без которой тот мгновенно превращается в груду мертвого камня. Храм необходимо должен жить, ибо только тогда в храме Божьем всегда присутствует нечто, адресованное особо каждому из пяти человеческих чувств.

Зрению адресованы его пространство и архитектурные формы, фрески и иконы, слуху — читающиеся во время службы тексты из Священного Писания, богослужебные песнопения и молитвы. Обонянию предложен благовонный запах кадильного дыма, а осязанию — святыни, к которым мы благоговейно прикасаемся губами (Евангелие и Крест, во время исповеди, лежащие па аналое перед нашими глазами, праздничные иконы и мощи святых).

Наконец, нашему вкусу предлагается хлеб, освящаемый во время праздничной вечерни. Именно вкусу. Об этом прекраснорассказывает в самом начале своей «Истории одной души» Тереза из Лизье. В прежние времена в конце латинской мессы верующим раздавался освященный хлеб (как у нас антидор), который они приносили домой, чтобы дать детям или тем, кто почему-то не был в церкви. Маленькая Тереза всегда ждала, когда ее старшая сестра принесет ей le pain benit.

Однажды её сестра пришла домой без хлеба. ( Read more... )

..................неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябапъе...

( Read more... )

Переводы православного богослужения на русский язык были представлены в Санкт-Петербурге

13 мая в Санкт-Петербурге в Российской национальной библиотеке по благословению митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Владимира состоялась презентация серии переводов «Православное богослужение» с участием их автора проф.-свящ. Георгия Кочеткова. Серия выходит по благословению епископа Тульчинского и Брацлавского Ионафана. Это первый со времени переводов иеромонаха Феофана (Адаменко) (†1937) опыт перевода основного корпуса неизменяемых текстов православного богослужения на русский язык.

Проректор СФИ Д.С. Гасак в своем приветственном слове отметил важность не только представления изданных книг, но и возможность во время презентации обсудить данную работу, как и вообще проблематику перевода православного богослужения на русский язык: принципы перевода, его благовременность, возможность и опыт совершения молитвы на современном русском языке.

Руководитель издательства Свято-Филаретовского института, секретарь переводческой группы семитомника «Православное богослужение» Кирилл Мозгов кратко рассказал собравшимся о более чем 30-летней истории представленных переводов. Он напомнил, что впервые они были использованы в храмовом богослужении в начале 1980-х годов в стенах Ленинградской духовной академии, когда их автор, будущий священник Георгий Кочетков, был ее студентом. Одной из особенностей издания К.А. Мозгов назвал наличие в нём, наряду с корпусом основных богослужебных текстов, таких редких чинов, как чин поставления диаконис. Выступающий подчеркнул, что, безусловно, русское богослужение имеет право на существование, что такая возможность в церкви должна быть и это ни в коей мере не означает отмену богослужения церковнославянского.

«Первой глобальной попыткой внести здравый смысл в ту область, где отказ от здравомыслия равносилен возвращению к магии и язычеству» назвал издание переводов прот. Евгений Горячев, настоятель храмов Благовещения Пресвятой Богородицы и свт. Николая в Шлиссельбурге, катехизатор, преподаватель СПбДАиС. Конечно, предложенные переводы можно улучшать, причём делать это соборно, т.к. без соборного участия не будет и соборной рецепции, но сделанное — пример, достойный всеобщего подражания и уважения.

С филологической точки зрения оценил представленный труд д.филол.н., профессор Санкт-Петербургского государственного университета Пётр Бухаркин, назвав его подвигом защиты русской культуры. Не будучи горячим сторонником перевода богослужебных книг на русский язык, понимая, сколько проблем, связанных с переводом, требует серьёзного обдумывания, П.Е. Бухаркин отметил чрезвычайную важность перевода в том, что он свидетельствует о больших возможностях русского языка, показывая один из самых верных и глубоких, хотя и очень неспешных путей исправления русской речи. Русский язык сейчас катастрофически теряет такие качества, как лексическое и семантическое богатство, разнообразие, духовная напряжённость. Именно их восстановлению способствуют богослужебные переводы. Не случайно такое большое значение переводам на русский язык уделял и академик С.С. Аверинцев. Вместе с тем, докладчик обратил внимание присутствующих на опасность повсеместного распространения русского перевода, что в таком случае неизбежно приведет к забвению церковнославянского богослужения и к культурному однообразию.

«Перевод богослужебного текста — это замечательный повод всерьёз задуматься о том, что нам открыто в Божественном Откровении, ведь при переводе самые понятные вещи вдруг обнаруживают свою весьма пёструю неоднозначность», — сказал профессор СФИ, член Межсоборного присутствия, к.филол.н. Д.М. Гзгзян. Говоря о диалогичности, к которой всегда ведут переводы, в том числе, переводы значимых церковных текстов, он отметил, что данная дискуссия в принципе не находится в дискурсе апологии возможности и необходимости перевода. «Я его безусловный апологет, но отстаивать очевидные вещи — занятие не самое глубокое», — заметил Д.М. Гзгзян.

Архим. Ианнуарий (Ивлиев), член Синодальной библейской и богословской комиссий РПЦ, преподаватель СПбДА, переводчик Священного писания, назвал данное издание феноменом культуры, представляющим собой переводческий подвиг. В то же время отец Ианнуарий подверг сомнению миссионерское и катехизическое значение представленных переводов в связи с тем, что средние современные молодые люди, по мнению выступавшего, не только не способны прочитать полуторатысячестраничную Библию, но и вообще практически ничего не читают.

Инициатор и автор представленных переводов — ректор Свято-Филаретовского института проф.-свящ. Георгий Кочетков — в своём выступлении сказал о том, что, по его мнению, в церкви не будет актуален перевод богослужения, пока на литургии не начнётся чтение анафоры вслух, причём не во время пения хора. «Слава Богу, что таких храмов становится всё больше, — отметил докладчик, — но в храмах, где этого не происходит, вообще говоря, русский язык не нужен». Чтение анафоры вслух решает задачу объединения церкви в единой молитве Богу во Христе по дару Святого Духа, включения в эту молитву всей церкви. И тогда вопрос перевода богослужения выходит далеко за рамки только вопроса миссионерского и катехизационного, значение которого, безусловно, велико. Конечно, перевод, в зависимости от того, каким он будет и как мы его будем использовать, не может не повлиять и на общую культуру страны, нации, а значит — и на историю всего нашего народа. Ведь мы ещё не знаем, возродится ли наш народ после падения советской власти. Пока почему-то этого не произошло. Самый важный вопрос: сможет ли церковь предаться подвигу духа, подвигу молитвы, подвигу аскезы, подвигу приближения Царства Небесного — или нет? Только то, что стоит в центре Евангелия, может быть единственным вдохновением в деле перевода, его единственной целью. Никакая рационализация здесь недостаточна. Можно иметь самое лучшее богослужение на любом языке, но если, совершая богослужение, мы не приложим своего сердца, не будет в нас вдохновения — никому этот перевод ничего хорошего не даст.

( Read more... )