Рассказ про похороны убитого за Христа протоиерея Александра Меня.
Это был День Усекновения главы Иоанна Предтечи, 11 сентября 1990 года.
На службе в среду он (отец Александр Мень) сказал:
"Во вторник у нас будет праздник... смерть...."
Ему подсказывают: "Усекновение главы Иоанна Предтечи",
а он:
" - ...да... смерть... Иоанна Крестителя".
Ариадна Ардашникова
ПОРОГПорог есть начало дороги.В воскресенье вечером раздался телефонный звонок. Неестественный голос сказал: "...Нет больше с нами отца Александра. Сегодня утром его убили." Остального текста не помню. До глубокой ночи разрывали страну наши отчаянные телефонные звонки: убили! убили! убили!..
Утром десятого мы с мужем уехали в Деревню.
Двери храма были открыты. Люди ходили по церковному дворику, собирались в кружки. Говорили тихо:
— ...топором сзади... по голове... без сознания, а шел обратно, домой... у калитки в луже крови лежал...
— ...врачи сказали, боли не чувствовал... удар был в мозг... он как под наркозом.
— „жена слышит, хрипит кто-то, булькает... не узнала, думала, пьяный валится в калитку... приехала скорая, а она: "Я его не знаю"... психический шок......ей говорят: "На носки, на носки смотрите. Его?"."..
— ...все следы в лесочке видны. Кровь в них и сейчас стоит... На калитке руки его кровью отпечатались...
— ...что ж он не сказал про эти письма, угрозы, — не оставляли бы его одного...
— „да с ним всегда кто-нибудь, но кто ж думал — в семь утра! на дорожке к станции, светло, люди к поезду должны же быть!...
— ...когда-то сказал, что хочет умереть один...
Я вспомнила, что год (или два?) назад он проделал трехчасовую дорогу из Семхоза до клуба в парке, в Москве, чтоб отвечать на обычные вопросы очередных "жаждущих" двадцати человек. Назавтра у него должна была быть лекция неподалеку от этого "красного уголка". Я разозлилась, что мы, видите ли, не могли пойти сразу в клуб, где нас было бы полтысячи таких, очередных и жаждущих. Отец вставал в пять утра, потом служба в храме (натощак), потом крещения, молебны, отпевания, потом требы и потом еще в Москву, где бывало до трех выступлений. И я сказала: "Зачем Вы согласились приехать? Вам же надо есть, спать, хоть какое-нибудь время для себя иметь!" А он сердито мне на ухо: "У меня будет скоро мно-о-го времени. Отдохнуть.
* Храм Сретенья, где служил отец Александр, находится в Новой Деревне, пригороде г. Пушкино под Москвой.
И подумать! — и громко: — Мало осталось времени, очень мало". И я думала, что он о перестройке, что, мол, снова гайки закрутят!
— ...мы стоим на ветру, дождь... автобуса нет... говорю: "Давайте, я Вам машину поймаю." — "Мне уже не машину подавай, а катафалк!"...
Незадолго до его смерти на одной из служб в храме я увидела, что он пошел в сторону свечного ящика у входа, и стала пробираться сквозь толпу молящихся, чтоб перемолвиться. Придумала спросить, кому молиться о моем больном коте. У ящика его не было. Служительница сердито одернула: "Нельзя сейчас ходить". Я "включила" слух: "Горе имеем сердца!". Вероятно, я на время прикрыла гла-| за, потому что как-то вдруг увидела:
За деревянной решеткой закрытых внутренних дверей нашего храма, на паперти, на полу, среди нищих, — стоял на коленях отец. Он молился. Руки его были подняты, как бы призывая Дух Святой, и одновременно охраняя всех в храме.
И потом вставала в памяти его молящаяся фигура в | ауре солнечных пылинок на просвете наружных дверей...
Может, он просто хотел приучить нас, как в старину, отделять Литургию верных от Литургии оглашенных, закрыв не только царские врата, но и двери храма? Или хотел силой своего духа установить молитвенный покой, чтоб такие, как я, не бродили во время Евхаристии, не суетились по мелочам, не думали о больных котах?..
Сосет под сердцем: он собирал и благословлял свое стадо перед уходом... Неужели?..
—...знал он, знал день... на службе в среду прямо сказал:
"Во вторник у нас будет праздник... смерть..." Ему подсказывают: "Усекновение главы Иоанна Предтечи," — а он: "..да... смерть ...Иоанна Крестителя". О, Господи!...
Мы обнимались. Плакали. Какой огромный, оказывается, у нас приход! Скольких я знала в Москве, не зная, что они ездят сюда. Скольких не знала совсем. Сновали корреспонденты. Кто-то незнакомый отвечал на вопросы в микрофон.
В четыре часа приехал зеленый фургон, огромный, безобразный. Мы встали, образовав дорогу к храму. Гроб был белый.
Открыли крышку. Это был самый страшный момент. Его, казалось, нельзя пережить. Кто-то закричал и стал биться: "Пустите меня к нему, пустите!.." Его грубо отпихивали. Я стала гладить его по голове, другие уговаривали:
"Поцелуешь его, поцелуешь..." "Потерпи, сейчас молиться станем, полегчает.» помолимся, жить станем..." Он всхлипнул, замигал пьяненькими глазами:
— Как же жить теперь?!.
Театральная несуразность его поведения не смущала: счастливый! он может так отчаиваться.
Гроб несли медленно. Наверно, его на время поставили, потому что я увидела лицо отца. Он был просто бледен. Так и в жизни бывало, но теперь у глаз не было темных мешков усталости. Ресницы были стрелочками, как от слез. Его прекрасная-голова, произведение Божьего искусства, не была изуродована. Запекшаяся кровь на левой стороне носа чуть повыше переносицы и ссадина на правой пониже не нарушали чистоты и покоя его лика. Он был во всем белом, и гроб — белый. И я знала, что все мы явственно видим свет.
Однажды я сказал отцу, что боюсь потустороннего.
— Не бойтесь, Бог не посылает человеку того, что он не может вынести.
— А с Вами было ТАКОЕ?
Я не помню слов его ответа, там было что-то о пустыне (наверно, степи), о том, что долго шли без воды, и потом ЭТО, и он пил, и не мог смотреть — опустил глаза. '
Я шла рядом с ним всю эту его последнюю дорогу — в храм.
Муха стала кружить над лицом его, эта вечная "муха на трупе", даже на Христе у Гольбейна. Я стала молить: "Господи! не надо!" И она улетела.
"Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас," — пели мы по слогам, чтоб не плакать. Я гладила его по руке и почему-то твердила глупое "милый, милый", упрямо разглядывая его земными глазами, а те, духовные, опускала, потому что ЭТО было по ТУ сторону.
На панихиде лицо его закрыли.
— Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего УБИЕННОГО протоиерея Александра!..
Монашка местная подошла. Ее простое, круглое лицо улыбалось:
— Радость-то какая. Золотой венец надели как на мученика. А тебе жалко — ты не плачь: пой, радость ему, хорошо ему с Господом.
Я вспомнила, что у Марьи Витальевны* на лице все время стояла нездешняя улыбка, и ее фиалковые глаза в ок-
* Марья Витальевна — подруга матери о. Александра, близкий ему и родной человек.
ладе морщин светились. И дети трогали отца, и целовали его, и свиристели как птицы...
"Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят..."
Я увидела свою дочь. Подумала: с кем же дети? — зять (давно здесь.
В словах молитвы: "...яко Благ и Человеколюбец... осла-би, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная," — было что-то неестественное. Не потому, что у отца не могло быть грехов ("во гресех роди мя мати моя"), а потому что отец наш, как у Пастернака: "...что значит грех, /И смерть, и ад, и пламень серный,/ Когда я на глазах у всех/ С Тобой, как с деревом побег... Было какое-то душевное знание, что с его душой происходит не то, что обычно, что она не мучится. Она во славе.
К вечеру стали приезжать люди после работы. Дворик был полон. Я увидела юношу на костылях. Он повернулся — странное выражение, сочетающее немощь и силу, было на pro бледном лице; глаза были заметны даже в сумерках, одухотворенные. Я с удивлением поняла: И.З.
Да... так вот в какой узел свел отец людей! "Дело Господа — объединять, разъединять — дело дьявола," — часто говорил отец...
По телевидению 3. был не такой худенький. И не такой значительный, как сейчас. Вокруг него сразу образовалось густое кольцо людей. Я догадалась по обрывкам фраз, что он поможет, чтоб у нас был приход в Москве. Как хотел отец. Мы в Москве, а он?..
В ночь с десятого на одиннадцатое (чуть было не написала: с субботы на воскресенье, все почему-то говорили "с субботы на воскресенье", хот.я это были понедельник и вторник) храм был открыт. Отец лежал с открытым лицом, и всю ночь читали Евангелия, и всю ночь были многие из нас.
Когда я целовала его в лоб, он был теплый. Я посмотрелала отца и подумала, что, если он на третий день встанет, я не удивлюсь. И многим так казалось.
Было поздно, автобусы не ходили. И мы пешком пошли на электричку, чтоб успеть в Москву на метро.
В неубранной, растерзанной квартире, вопрошающе склонив мордочку, сидел наш кот. О животных молятся святым Флору и Лавру. Он остался жить.
В три часа ночи по "Свободе" передали, что прихожане Сретенской церкви собрались на "митинг протеста". Юмор, который отец так любил и которым так поразительно умел пользоваться, сопутствовал ему и после смерти.
Утром одиннадцатого на ранней электричке вагон был полон детей и цветов. Это были дети не приходские. Школа, где отец рассказывал о Писании и Христе. Этим детям вести к вере родителей.
Приехал Владыка Ювеналий служить заупокойную литургию, отпевать и хоронить отца. Лицо отца закрыли, и больше мы его не увидим. Нет, не "никогда", а до скончания века.
Началась служба. Приехал мой зять со старшим внуком. Народ прибывал. Динамик доносил на улицу слова службы. Владыко Ювеналий говорил "усопшего протоиерея Александра". По окончании службы народу уже было... тысячи. Я видела духовных детей отца из Ленинграда, Ташкента, Риги, Таллинна. Машины на старое шоссе не пропускали, люди шли толпами, и через кладбище, и пролезали сквозь забор. Клумба посреди дворика исчезла, под ногами была зеленая жижа от втоптанных растений. Ощущалось напряжение. На звоннице было полно людей. Были и дети, постарше Кирюши. Он тоже рвался, но я не пускала. Десяток операторов и журналистов с горбами съемочных аппаратов грубо топтали новенькую серебристую крышу нашего храма. Она гулко стонала и вздрагивала, иногда выстреливая резким пугающим звуком, так что птицы шарахались в небо. Напряжение росло. Я боялась, что Кирюшу затопчут, и потащила его к церковному домику.
Отца вынесли. Ударили в колокол. Как падающие в колодец — редкие, погребальные звуки. Началось отпевание...
Владыко Ювеналий зачитал витиеватое послание патриарха Алексия: "...Мы не во всем соглашаемся..." Но надеется, что у Престола Божия в дерзновении богословском отец Александр все-таки окажется.
Наши мужчины ушли к гробу, чтоб организовать погребальное движение и предотвратить давку. Молоденькие милиционеры и парни, сначала испугавшие меня своей афганской формой, помогали. Мне показалось, что руководил С.Б. Слышались команды его резкого голоса.
Мы с Кирюшей стояли у терраски "певческого" домика, среди велосипедов и детских колясок. Были тут еще дети. Я прикинула: если толпа навалится, то можно с завалинки через окно терраски — вовнутрь. На завалинке безучастно сидела Наталья Федоровна, жена отца Александра. Иногда к ней подходили "официальные лица", она вставала и что-то отвечала, слабо улыбаясь. Я не видела, чтобы она плакала. Она было похожа на птицу. Худая, ломкая, лицо осунувшееся и все вскидывала прищуренные, невидящие глаза. Будто прислушивалась или хотела что-то разглядеть.
Я подняла голову и тогда услышала в небе легкий грай, потом увидела черные кучки птиц на вершинах церковных деревьев, потом перелеты стайками. Они стали ниже, ниже. Что-то темное, протестующее поднималось в душе, сродни тому, что пережил Карамазов, увидев гниющего старца Зо-симу, что-то ненавистное к этим воронам, слетавшимся к трупу нашего отца. Что им его святость! Неумолимы тление, смерть, грех.
И вдруг!..
Соединившись, они покрыли мелькающей сетью все небо, а потом стали косо планировать над гробом, над нашими головами и — вверх! в голубой колодец осеннего неба между деревьями. И опять — над гробом и — вверх! и в третий раз, и — исчезли... Они прощались с отцом.
О, Господи! То были не вороны, но ПТИЦЫ! Древний знак чуда.
Уже шли надгробные речи. Я не видела, где. Голоса шли из динамика. Говорили о том, скольких отец спас от тюрьмы, от самоубийства, от психического расстройства, пьянства, от убийства детей во чреве, от развала семей, отчаянья, одиночества...
Говорили о чудесах исцеления, отмаливания, о святости отца, об его апостольском служении, о Вселенской Христовой Церкви, к которой он приобщил своих духовных детей, объединяя их (Дело Бога — объединение людей, дело дьявола — разобщение), объединяя вопреки исторически сложившимся различиям конфессий, "перегородкам, не доходящим до Неба" ...
Говорили, что он духовно взрастил и привел в церковь интеллигенцию. Заразившись вирусом марксизма еще в конце XIX века и покинувши церковь, русская интеллигенция гем самым обрекла ее на поражение в борьбе с большевизмом, на одичание и вырождение в недрах КГБ и советчины...
Андрей Б. прямо сказал, что мы знаем, что отец был святым нашего времени. Что он явил новый тип святости (я подумала: новый, это, наверное, не аскеза, а полнота жизни), что убийство его — Божий знак мученичества. И для Патриархии знак, чтоб не ждала, когда канонизируют отца Александра на Западе.
Самым пронзительным для меня были слова С.Р. Она в свое время оставила все: и столичную жизнь, и работу в издательстве Энциклопедии — ушла к отцу, в Деревню, петь в храме. Теперь она регент Нашего церковного хора. Ее слова я пережила душой и ни одного не помню.
Началось прощание. Кирилл непременно хотел поцеловать отца, и мы рискнули за спинами охранявших порядок пролезть к гробу. Лицо отца было покрыто белым платом. Мы поцеловали руку. Она была мягкая. И опять — увидела гладкую белую кожу на том месте, где были у него язвы: жало в плоти, как у апостола Павла. И опять — подумала: тело его будет нетленно, кровь ведь вся сошла.
Молодой мужчина с запакованным новорожденным в руках подошел к гробу, распаковал личико младенца и приложил его к отцу.
"Да будет каждому по вере его".
Прощание было очень долгим. Люди шли и шли, не иссякая.
Потом гроб подняли и медленно понесли к могиле. Ки-рюша стал рваться туда. "Зачем тебе туда, зачем? — уговаривала я. — Ты маленький, тебя в толпе сомнут". "Как ты не понимаешь, — злился он со слезами, — он же не умер, не умер, он притворился, чтоб бандит его до смерти не убил. Когда его в землю закапывать станут, он встанет, встанет, и будет над нами смеяться ".
Мы протиснулись ближе к могиле, и С.Б. поднял Кирилла на бочку, с которой снимал погребение. Тогда я оглянулась: лютеране с бомбошками на бархатных шапочках, католики, евангелисты, баптисты, бородатые православные священники... Потом я увидела "афганцев". Совсем мальчики, они передвигали ноги, как кувалды. Да, таких он спасал от самоубийства. Вселял надежду. Теперь они упрямо переставляли "ноги" — от колена протезы в сапогах. Матери несли металлический венок: "Отцу Александру от инвалидов-афганцев". Венок и протезы скрипели.
Наверно, я заплакала в голос, потому что Кирюша стал теребить меня за рукав, присев на бочке: "Бабушка, бабушка, ты такая некрасивая стала, ты теперь всегда такая будешь?" — Мы обнялись.
— А почему ты вся черная?
— Это траур называется, когда у человека умирают близкие.
— А как же я? Я же во всем новом!?
Запели "Святый Боже". "Шапки долой, милиция!" — резкий голос. Подумала, куда же шапки девать, — у них ведь руки заняты.
Когда гроб опускали, ударили колокола.
Толпа замерла единым живым Организмом. Я чувствовала за спиной, видела внутренним взором эту толпу тысяч на пять. В помраченной обезбоженной стране отец Александр крестил и духовно взращивал новый народ России. Зтот народ был теперь за моими плечами.
Говорят, в Патриархии на зарубежный звонок ответили: "Обыкновенная смерть обыкновенного священника". Да... поистине, не ведают, что творят. Или ведают?..
— Бабушка, а кто же теперь наш батюшка?
— А во-о-н стоит, видишь, видишь?
— А он хороший?
— Да, очень.
— Как отец Александр?
— Нет, Кирюша, в жизни ничто не повторяется. Такого, как отец, больше не будет. Этот батюшка сам по себе хороший.
— А он будет все лучшеть, лучшеть, и станет, как отец Александр. И тогда его тоже... Убьют.
Могила, слева от алтарной части отцовского храма Сретенья, начала свою жизнь так, будто была здесь всегда. У моей дочери Маши есть фотография: отец стоит на этом месте, опершись на соседнюю могильную ограду. Могила стояла конусом светлых цветов (красных отец не любил) с человеческий рост, в изголовье два венка, один к другому, как шалаш. Там насыпали зерна птицам.
Вокруг могилы в свежем песке мигали от ветра десятки свечей. Хозяйничали дети: кормили птиц, зажигали свечи. Детей было много. Большинство, как мой Кирюша, видели смерть впервые. Счастливые! Они с детства унесут в жизнь знание, что смерти нет.
В сумерках, когда мы уходили, у могилы лежали просфоры, яблоки, хлеб, картинки и детские игрушки. Люди шли на «огилу, незнакомые люди, шли густо, как паломники.
Многие думают, что она явит чудеса.
— Бабушка, что бы ты сделала, если б встретила бандита, который убил отца Александра? Я бы... я бы его прямо... расстрелял!
— Нам нельзя убивать, Кирюша. Мы, христиане, ве-эим, что жизнь человеку дает Господь. Он Один только и ложет ее забрать.
— Ты что, ты бы бандита прости-и-ла!? Как же бандит? Что же с ним тогда делать?
— А я бы его в клетке в нашей церкви поставила, и чтоб все у него было: и еда, и Евангелие. Он бы жил и жил, и смотрел, как мы молимся. Может, он бы тогда понял, что он сделал. И покаялся. И Господь простил бы его.
— Да, я согласен так. Потому что отец Александр умер и живет невидимый, а бандит убил его и погиб. Умер.
— Если он сам убил, то, может, и раскается... А если это Кагэбэ велел? Он-то никогда не раскается... Бабушка, а Ка-; гэбэ умеет раскаиваться?
Люди звонят, знакомые, и почти чужие: Нашли ли убийцу? Как идет следствие? Уедут ли теперь все евреи? Как вы будете без него? Что же делать?
( Read more... )![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}
