21 января 2016 г. в 18-30 в Библиотеке иностранной литературы (ул. Николо-Ямская, д. 1. метро «Таганская») состоялся вечер памяти о. Александра Меня, посвященный дню его рождения (22 января 1935 г.).

Я почитаю священномученика Александра Меня не просто за апостола (это-то очевидно), но за пророка.
Апостолом может   быть любой христианин , возвещающий то, во что он верит (то, что сказано в Евангелии)

Пророк же - тот, через кого Бог особо и специально  возвещает то новое, что мир должен услышать в те или иную эпоху.
it

Интервью Нильса Кристиана Хвидта (1) с Кардиналом Йозефом Ратцингером. Кардинал расскaзывает о том, что такое пророчество, как отличить ложное пророчество от истинного, повествует о многовековом опыте Католической Церкви в данном вопросе, приводя различные примеры.

«Пророческий импульс не может прийти без соответственного страдания. Призвание пророка, в определенном смысле, - подражание страданию: он должен быть готов страдать, и участие в страданиях Христа, разделение с Ним Его креста, есть подлинное мерило пророческого призвания», — утверждает Йозеф Ратцингер.

Проблема христианского пророчества

В сознании многих богословов слово "пророчество" ассоциируется с Ветхим Заветом, Иоанном Крестителем или же с пророческим аспектом Учения Церкви. Сама Церковь очень редко обращается к теме пророчеств. Церковная история наполнена фигурами пророков, многие из которых до сегодняшнего времени не канонизированы, хотя при жизни они возвещали Слово, Слово не свое, но Божье.

Никогда не существовало некоего систематизированного мнения по поводу феномена пророчеств, относительно того, что отличает пророчествующих от представителей официальной институциональной Церкви, и как слово, открывающееся через пророчества, соотносится со Словом, открывающимся в Христе и донесенным до нас апостолами. Богословие Христианского пророчества никогда не было в полной мере разработано. На самом деле существует всего несколько исследований по этой проблематике (2).

Кардинал Йозеф Ратцингер обратился к понятию Откровения очень давно, еще в самом начале своих трудов на стезе богословия, и исследовал его достаточно глубоко. Тезис его работы на соискание научной степени "Die Geschichtstheologie des hl. Bonaventura" (Теология истории Святого Бонавентуры) (3) носил столь новаторский характер для своего времени, что был сразу же отвергнут (4). В тот момент Откровение все еще воспринималось как набор божественных указаний. Главным образом его рассматривали как рациональную отрасль знания. Однако в своем изыскании Ратцингер установил, что, по мнению Бонавентуры, Откровение отсылает нас к деяниям Бога в истории, в ходе которой с истины постепенно спадает завеса тайны. Откровение - есть постоянное возрастание Церкви в полноте Логоса (5).

Эта работа была принята только после того, как подверглась серьезным сокращениям и переработке. С тех пор Ратцингер неустанно разрабатывал и обосновывал динамическое понимание Откровения, в свете которого "Слово (Христос) всегда больше, чем любое другое слово, и ни одно другое слово никогда не сможет полностью выразить его. На самом деле слова обладают своей частью в неиссякаемой полноте Слова. Благодаря Слову они открываются и с каждым новым поколением людей умножаются" (6).

Любое богословское определение Христианского пророчества может быть выведено только в контексте этой динамической концепции Откровения. Не далее чем в 1993 году кардинал Ратцингер заявил, что "насущно необходимо всестороннее исследование, которое установило бы, что означает быть пророком" (7). И именно поэтому мы попросили кардинала о встрече, чтобы обсудить тему Христианского пророчества.

Откровение в Ветхом Завете - это, по сути, слово пророка, выступающего с критикой в адрес истории Израиля, сопровождающее Израиль на всем его пути. Что, по-вашему, представляет собой пророчество в жизни Церкви?

ЙОЗЕФ РАТЦИНГЕР: Прежде всего, давайте остановимся на секунду на пророчестве в Ветхом Завете. Чтобы избежать любого непонимания, необходимо четко установить, кто в действительности является пророком. Пророк - это не вещун и не гадатель. Сущностным элементом пророчества является не предсказание будущих событий; пророк - это некто, говорящий истину, вдохновляемый на это своей связью с Богом; некто, произносящий истину, ценную для сегодняшнего дня, которая также, естественно, проливает свет на будущее. Ее предметом не является предсказание будущего в деталях, но возвещение Божьей истины, явленной в данный момент, и указание нам верного пути. В случае с Израилем, раз уж мы его коснулись, слово пророка имеет особую функцию в том смысле, что вера в сущности своей понимается как надежда на Грядущего. Ибо слово веры - это всегда реализация веры, главным образом, в структуре надежды. Слово веры увлекает надежду и поддерживает в ней жизнь. Не менее важно подчеркнуть, что пророк - это не тот, кто получает апокалипсические откровения, хотя зачастую так кажется. В сущности же, пророк не описывает последние времена, а помогает нам понять веру и жить в вере, вере как надежде. Даже если в настоящий момент пророк должен провозглашать Слово Бога так, как если бы оно было подобно мечу острому, он не обязательно обрушивается с критикой на установленный культ и учреждения. Его призвание и обязанность - противостоять в этом мире непониманию и ложному толкованию Слова и учреждений, открывая во все времена угодное Богу; однако было бы неверно представлять Ветхий Завет как полемическое противостояние пророчеств и Закона. Поскольку и то и другое исходит от Бога, значит, и то и другое наделено пророческое функцией. На мой взгляд, это очень важный момент, потому что он приводит нас к Новому Завету. В конце Второзакония Моисей предстает как пророк, он сам себя так позиционирует. Он говорит Израилю: "Бог пошлет тебе пророка, подобного мне". Что означает "пророк, подобный мне"? Опять же во Второзаконии - и мне кажется, что это решающий момент - особенность Моисея заключается в том, что он говорит с Богом, как с другом (8). Я усматриваю узловую компоненту или корни пророческого элемента в этом нахождении "лицом к лицу" с Богом, в "разговоре с ним, как с другом". Только благодатью этого прямого общения с Богом пророк может говорить в тот или иной момент.

Как концепция пророчества может быть соотнесена с Христом? Можно ли назвать Христа пророком?

РАТЦИНГЕР: Отцы Церкви понимали приведенное выше пророчество Второзакония как обетование грядущего Христа, и я с этим согласен. Моисей говорит: "Пророк, подобный мне". Он передает Слово Израилю, и Слово становится человеком; этим своим пребыванием "лицом к лицу" с Богом он исполняет свою миссию, направляя людей к встрече с Богом. Все прочие пророки пребывают в служении этому пророчеству и всегда должны вновь и вновь вызволять Закон из пут закоснелости и вновь претворять его в дорогу жизни. Истинный и величайший Моисей, таким образом, это сам Христос, Тот, Кто действительно обитает "лицом к лицу" с Богом, ибо он Его Сын. В этой связи между Второзаконием и явлением Христа мы можем разглядеть один момент, крайне важный для понимания единства двух Заветов. Христос есть подлинный истинный Моисей, как Сын действительно живущий "лицом к лицу" с Богом. Он более не просто направляет нас к Богу через Слово и заповеди, а своей жизнью и страданиями приводит нас к Нему и Своим воплощением претворяет нас в Тело Христово. Это означает, что пророчество также явно представлено в Новом Завете. Если Христос, будучи Сыном, есть подлинный пророк, значит Христологическо-пророческий аспект также входит в Новый Завет по причине общинного бытия с Сыном.

По-вашему, как это конкретно проявляется в Новом Завете? Не положила ли смерть последнего апостола окончательный конец дальнейшим претензиям на присутствие в Церкви пророчеств, исключив любую подобную возможность?

РАТЦИНГЕР: Да, существует утверждение, что исполнение Откровения (Прим. пер.: Откровение Св. Иоанна Богослова) обозначило окончание всех пророчеств. Думаю, в этот тезисе кроется двойное непонимание. Во-первых, он содержит идею о том, что пророк, который, по сути своей, связан с аспектом надежды, отныне лишен всяческих своих функций, ибо теперь Христос с нами, и потому надежда уступила место Божьему присутствию. Это ошибка, потому что Христос пришел во плоти, а затем восстал вновь "в Духе Святом". Это новое присутствие Христа в истории, в таинстве, в мире, в жизни Церкви, в сердце каждого человека - есть выражение и начало истинного пришествия Христа, "наполняющего все" (9). Это означает, что Христианство в своем внутреннем движении всегда обращено к Господу грядущему. Так происходит и сейчас, хотя и в новых формах, ибо Христос уже здесь. Однако несущей опорой в конструкции Христианства всегда являлась надежда. Евхаристия всегда понималась как наше движение к пришедшему Господу. Таким образом в этом таинстве воплощается единая Церковь. Представление, будто Христианство уже предполагает полное и совершенное Божье присутствие и что оно не содержит никакого структурного элемента, основанного на надежде, - есть первая ошибка, которую следует отбросить. Новый Завет несет в себе элемент надежды, отличный от прежнего, но надежда всегда остается фундаментальным элементом. Для нового Народа Божьего существенным является требование быть служителями надежды. Второй момент, обнаруживающий непонимание, состоит в принижающем интеллектуальном понимании Откровения как бесценных фрагментов переданного нам знания, совершенно полного, к которому ничего не может быть добавлено. Подлинный момент Откровения заключается в том факте, что мы предстаем именно "лицом к лицу" с Богом. В сущности, Откровение - это Бог, преподающий Себя нам, созидающий историю вместе с нами, объединяющий, собирающий всех нас вместе. Это расширение общения, обладающего как природным коммуникативным измерением, так и когнитивной структурой. В нем также заключены предпосылки для познания истины Откровения. Надлежащим образом понятое Откровение достигает своей цели с Христом, потому что, как прекрасно сказал Св. Иоанн Креста (Прим. пер.: Св. Хуан де ла Крус, католический святой и мистик, учитель Церкви, живший в XVI веке), "когда Господь говорит сам, добавить нечего". Ничего более о Логосе не может быть сказано. Он между нами во всей полноте, и у Бога нет ничего более великого, что он мог бы дать или сказать нам, чем Он Сам.

В Символе веры Святой Дух определяется словами "говоривший через пророков". Означает ли слово "пророки" только тех, кто упомянут в Ветхом Заветет, или это также относится к фигурам Нового Завета?

РАТЦИНГЕР: Чтобы ответить на этот вопрос, следует пристально изучить историю Никео-Константинопольского Символа Веры. Несомненно, в нем содержится отсылка только к пророкам Ветхого Завета (обратите внимание на прошедшее время слова "говорившего"), тем самым, по сути, явно вскрывается пневматологический аспект Откровения. Святой Дух предшествует Христу и приготовляет путь для Него, дабы затем всем людям была открыта истина. Существуют различные Символы Веры, в которых этот аспект явно просматривается. В традиции восточной Церкви пророки рассматриваются как средство приуготовления, используемое Святым Духом для своего постепенного раскрытия, Святым Духом, говорившим через пророков еще до прихода Христа, со времен первого человека. Я убежден, что в первую очередь акцент падает на тот факт, что именно благодаря Святому Духу Христос обретает возможность быть зачатым ex Spiritu Sancto (от Духа Святого). То, что произошло с Марией посредством деяния Святого Духа (ex Spiritu Sancto), есть событие, давно и тщательно приуготовлявшееся. Мария восприняла в себя всю полноту пророчества, как постепенного раскрытия Духа. Происхождение всех пророчеств ex Spiritu Sancto в тот момент сконцентрировалось в ней посредством Зачатия Христа. На мой взгляд, это не исключает скрытую возможность того, что Христос каждый раз зачинается заново ex Spiritu Sancto. Сам Святой Лука выстроил историю детства Иисуса на параллели со второй главой Деяний Святых Апостолов, которая повествует о рождении Церкви. В кругу двенадцати апостолов, собравшихся вокруг Марии, происходит conceptio ex Spiritu Sancto (зачатие от Духа Святого), и оно свершается вновь в рождении Церкви. Поэтому можно сказать, что, если текст Символа Веры относится только к Ветхозаветным пророкам, это не означает, что постепенное раскрытие Святого Духа можно считать завершенным и состоявшимся.

Последним пророком часто называют Иоанна Крестителя? Каково ваше мнение на этот счет?

РАТЦИНГЕР: Полагаю, тому есть несколько важных причин. Одна из них - слова, произнесенные Иисусом: "ибо все пророки и закон прорекли до Иоанна" (15); после чего придет Царство Божье. Здесь сам Иисус провозглашает Иоанна некой завершающей фигурой и говорит о том, что за ним следует некто, кажущийся менее значимым, но в действительности больший в Царстве Божьем, кем, собственно говоря, является сам Иисус (16). Эти слова оставляют Крестителя в рамках Ветхого Завета, но как таковой он представляет ключ к двери Нового Завета. В этом смысле Креститель - последний Ветхозаветный пророк. Надлежащее понимание миссии Иоанна, последнего перед Христом, состоит в том, что он - тот, кто несет пламя всего пророческого движения и вручает его Христу. Вручает в завершение всего, что было сделано пророками, чтобы во Христе пришла в мир надежда. Таким образом, он завершает труды пророков в Ветхозаветном смысле. Важно определить, что сам по себе он является не прорицателем, а только лишь тем, кто пророчески зовет людей к обращению, преображению, тем, кто таким образом обновляет и оживляет Мессианские обещания Ветхого Завета. О Мессии он говорит: "стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете" (17). Даже если это заявление не содержит предсказания, Иоанн остается верен пророческой традиции не предсказывать будущее, а возвещать, что пришло время обращения, преображения. Призыв Иоанна приглашает Израиль посмотреть на самого себя и обратиться, дабы узнать в час спасения, Того, Кого Израиль ожидал во все времена, и кто ныне находится здесь. Иоанн таким образом олицетворяет последних пророков прошлого и, кроме того, особое постепенное проявление надежды в Ветхом Завете, что придет вместе с другим типом пророчества. В силу этого Креститель может быть назван последним пророком Ветхого Завета. Однако это не означает, что на нем пророчества прекратились. Ибо это противоречило бы учительству Святого Павла, говорящего в Первом Письме к Фессалоникийцам: "Духа не угашайте. Пророчества не уничижайте" (18).

В определенном смысле существует разница между пророчеством Нового и Ветхого завета в силу того факта, что в историю входит Христос. Но если посмотреть на саму суть пророчества, которое внушает Церкви Слово, услышанное от Бога, то кажется, что разницы никакой и нет...

РАТЦИНГЕР: Да, различие существует при, фактически, общей базовой структуре. Разница состоит в отношении к Христу, как к Тому, Кто грядет, к Тому, Кто уже пришел или же к Тому, Кто должен вернуться. В этом причина того, что время Церкви в структурной плоскости подобно Ветхому Завету, или как минимум очень на него похоже, и по этой же причине оно достойно быть и далее еще более тщательно изучаемым.

В богословии нередко отмечают тенденцию к радикализации различий между Ветхим и Новым Заветами. Такой способ преподнесения различий часто выглядит искусственным, основанным на абстрактных принципах и противоречащим фактической стороне вопроса...

РАТЦИНГЕР: Радикализация различий без желания видеть глубинное единство истории Бога и человечества - это ошибка, которой избегали Отцы Церкви. Они выдвигали трехчастную схему - "umbra, imago, veritas" (Прим. пер.: имеется в виду древний тезис "umbra in Lege, imago in Evangelio, veritas in Coelestibus", т.е. "тень, прообраз в Законе, образ в Евангелии, истина на Небесах"), в которой Новый Завет есть imago. Таким образом, Ветхий и Новый Заветы не противоположны друг другу как тень и реальность, но в троичной системе "тень-образ-реальность" ожидание окончательного исполнения поддерживается в живом активном состоянии, и время Нового Завета, время Церкви выглядит как неявный этап, хотя и более выраженный по сравнению с предыдущим, но все еще представляющий собой путь обетования. Это тот пункт, который до настоящего времени не был проработан в достаточной мере. Отцы Церкви усиленно подчеркивали посредническую природу Нового Завета, в котором еще не все обетования исполнены. Христос пришел во плоти, но Церковь еще ожидает Его окончательного Пришествия в славе.

Возможно, это еще одна причина того, почему духовность многих пророческих фигур несет на себе знак эсхатологичности...

РАТЦИНГЕР: Думаю (отбрасывая сразу всяческие безумные увлечения апокалипсическими мотивами), что это сущностно связано с природой, естеством пророчества. Пророки - это те, кто обнаруживает в Христианстве аспект надежды, упования. Они - каналы доступа к тому, что еще только должно произойти, и, таким образом, они позволяют нам двигаться вне времени, чтобы постичь нечто существенно важное. Этот эсхатологический характер, этот толчок к движению вне времени является весомой частью пророческой духовности.

Если мы связываем эсхатологию с надеждой, картина полностью меняется. Теперь это уже не внушающее страх послание, но нечто, открывающее перед нами перспективу, где исполняется вся обетованная Христом полнота творения ...

РАТЦИНГЕР: То, что Христианская вера не внушает страх, а преодолевает его - это основополагающий факт. Этот принцип должен составлять базис нашего свидетельства и нашей духовности. Однако давайте вернемся к моменту, который мы затронули раньше. Чрезвычайно важно определить, в каком смысле Христианство является исполнением обетования, а в каком смысле - не является таковым. Я убежден, что существует тесная связь между нынешним кризисом веры и недостаточным прояснением этого вопроса. Здесь таятся три внутренних опасности. Первая состоит в том, что обетования Ветхого Завета и ожидание спасения человеков проявляются только имманентно, только в новых и лучших структурах или в превосходящей плодотворности. Понимаемое таким образом, Христианство неизбежно проигрывает. Из этих предпосылок возникали попытки подменить Христианство идеологией веры в прогресс, а позже идеологией мечтаний, которая представляет собой всего лишь вариацию на тему марксизма. Вторая опасность состоит в стремлении видеть в Христианстве нечто, ассоциирующееся исключительно с пакибытием, чем-то чисто духовным и индивидуальным, и таким образом отвергающее совокупность человеческой реальности. Третья опасность, особенно значимая во времена кризиса и в поворотные периоды истории, - стремление находить убежище от реальности в увлечении апокалипсическими мотивами. В контексте противостояния всему этому все более и более актуальной становится проблема доступного и жизнеспособного изложения аутентичной структуры обетования-исполнения, содержащейся в Христианской вере.

Нередко отмечается значительная натянутость отношений между чисто умозрительным, апофатическим мистицизмом и мистицизмом пророческим, мистицизмом слов. Карл Ранер (19) отмечал эту напряженность между двумя видами мистики. Некоторые утверждают, что умозрительная и апофатическая мистика более возвышенная, более чистая и духовная. Некоторые высказывания Иоанна Креста толкуются в этом ключе. Другие полагают, что апофатическая мистика, при окончательном рассмотрении, оказывается чуждой Христианству, ибо Христианство, по сути своей, есть религия Слова (20).

РАТЦИНГЕР: Да, я бы даже сказал, что подлинно Христианский мистицизм обладает также и миссионерским измерением. Он стремится не просто возвысить личность, но берет на себя задачу привести ее к контакту в Духе со Словом, с Христом, с Логосом. Этот пункт наиболее выражен у Фомы Аквинского. До Фомы говорилось: монах прежде всего и во всем есть мистик, а священник прежде всего и во всем - богослов. Фома не принимает этот тезис, потому что мистическое предназначение реализуется в активной миссии священников. И активная миссия не является низшей ступенью, как, в противоположность тому, думал Аристотель. Он полагал, что высшая ступень есть интеллектуальное умственное созерцание, за которым не следует уже никакой другой формы деятельности. Это не христианская концепция, говорит Фома, потому что совершеннейшая форма жизни - смешанная, т.е. сочетающая созерцательный мистицизм и активную миссию в Евангельском служении. Тереза из Авилы очень ясно изложила эту концепцию. Она связывает мистицизм с христологией, присваивая ему, таким образом, миссионерский характер. При этом я не стремлюсь исключить возможность того, что Господь может вдохновлять христианских мистиков, не наделенных никакой активной миссией в рамках Церкви; но я хотел бы выделить, что христология, как основа и мера всего христианского мистицизма (Христос и Святой дух неразделимы), свидетельствует о другой структуре. Бытие Иисуса Христа "лицом к лицу" с Отцом подразумевает его "бытие ради других", содержащее в себе "бытие ради каждого". Если мистицизм по сути представляет собой вхождение в общинное бытие с Христом, то это "бытие для" подразумевается само собой.

Многие христианские пророки, такие как Екатерина из Сиены, Бригитта Шведская или Фаустина Ковальска приписывают свои пророчества откровению от Христа. Богословие часто определяет эти откровения как откровения частные. Но такой термин представляется уничижительным, ведь пророчество всегда адресовано всей Церкви и никогда не бывает исключительно частным...

РАТЦИНГЕР: В богословии понятие "частный" не означает "относящийся только к одному отдельно взятому человеку и никому более". Скорее, это выражение степени значимости, как в случае с "частной Мессой". Это означает, что "откровения" христианских мистиков никогда не смогут претендовать на уровень библейского Откровения; они могут только вести к нему, и им они должны измеряться. Однако это не означает, что эти виды откровения неважны для Церкви в своей полноте. Лурд и Фатима - подтверждение их значимости. В конечном счете, все они апеллируют к библейскому Откровению, и потому чрезвычайно важны.

История Церкви показывает, что пророческое призвание никогда не обходится без того или иного ущерба для пророка. Как бы вы объяснили эту дилемму?

РАТЦИНГЕР: Так было всегда. Пророческий импульс не может прийти без соответственного страдания. Призвание пророка, в определенном смысле, - подражание страданию: он должен быть готов страдать, и участие в страданиях Христа, разделение с Ним Его креста, есть подлинное мерило пророческого призвания. Он не стремится полагаться на себя. Его послание подтверждается крестом и плодоносит только в кресте.

Тяжко видеть, что многие из пророков, появлявшихся в Церкви, были отвержены при жизни. Критика и отторжение кажутся почти неизбежными. Это участь большинства христианских пророков и пророчиц...

РАТЦИНГЕР: Да, это правда. Игнатий Лойола был заключен в тюрьму. То же случилось с Иоанном Креста. Бригитта Шведская едва не была осуждена на Базельском Соборе. Однако традиционно Конгрегация Доктрины Веры крайне осторожна в делах, предполагающих элемент мистики. Подобное отношение более чем оправдано, т.к. существует огромное количество шарлатанов, многие случаи носят патологический характер. Крайне критическое отношение, таким образом, необходимо, дабы исключить любой риск попасться на удочку желающих сотворить вокруг себя сенсацию или жертв суеверий и предрассудков. Мистическое появляется в страданиях, в послушании и в готовности к лишениям. Время движется вперед, и этот голос оскудевает. И Церковь, постольку, поскольку это в ее интересах, должна быть крайне осмотрительна и не "убивать пророков" (21), если она не желает навлечь на себя упреки.

19 " ... действительно, с некоторым преувеличением можно было бы сказать, что история мистического богословия есть история переоценки пророчествования благодаря переоценке чистого 'вдохновленного свыше созерцания' " (K. Rahner, цитировавшаяся работа, стр. 21).

20 "Следует сказать, что в определенном смысле двойственное единство Бога и "знамений" визионера, единство, которое в знамениях обретает историческую природу, более соотносится с фундаментальной сущностью Христианства, понимаемой как чистый "мистический союз", лишенный каких-либо образов и перед которым всегда встает старая проблема, если это почитание чистого трансцендентного в Духе сообразно Христианству"

«Кончина отца Александра трагична и славна одновременно…»

Мы познакомились с отцом Александром еще в середине 70-х годов и много раз общались, начиная со встречи у отца Аркадия Шатова (нынешнего епископа Пантелеимона). Чем дальше, тем больше мы общались. В второй половине 80-х годов мы виделись регулярно — каждый месяц он меня приглашал к себе в гости, вместе с другими священнослужителями, которые, как считал отец Александр, разделяли его путь, его направление жизни, его взгляды или хотя бы были близки к ним — ведь никто не был обязан соглашаться со всем. И я, может быть, не полностью разделял позицию отца Александра, и поэтому у нас всегда были интересные дискуссии. Но главным основанием для наших встреч было единство по всем фундаментальным вопросам нашей церковной жизни, и именно это единство дает мне основание говорить, что между нами были не просто добрые дружественные отношения, но что-то безусловно большее. Причем, собирая этот круг общения, отец Александр был очень сдержанным и деликатным — он прекрасно понимал, что люди в церкви собираются настолько разные, что если сейчас начать что-то формулировать, то можно нарваться и на непонимание, и на открытые разногласия, которых и без того было очень много в церковной среде. Он умело обходил эти разногласия, показывая нам пример. С ним можно было спорить, и он всегда очень благородно выслушивал оппонентов, достойно отвечал им. Он был человеком, который многое видел наперед. Именно потому я, вспоминая, как выступал отец Александр, как он собирал церковь, преисполнен к нему восхищения и уважения.

День убийства я и сегодня помню во всех подробностях. Я был дома. Мне позвонили и сообщили, что произошло, что отец Александр умирает.

А в день погребения, 11 сентября, на Праздник усекновения главы Иоанна Предтечи, я служил панихиду в Троицком храме города Электроугли. И я сказал проповедь, которая мне настолько врезалась в память, что я и сегодня ее помню дословно, что для меня вообще-то редкость. Я сказал, что это убийство никогда не будет раскрыто, что вариантов заказчиков немного, но они все такие, что убийца никогда не будет найден. Тогда же я сказал, что теперь на передовой будем все мы. Отец Александр вольно или невольно прикрывал нас всех, принимая удары на себя — удары и от органов, и от церковных фундаменталистов, и от еврейских националистов. А теперь на передовой будем все мы. И это сбылось, и 25 лет назад родились наши братства — и Преображенское, и Сретенское. Появился Свято-Филаретовский православно-христианский институт, ставший с самого первого дня работы мишенью для всякого рода антицерковных ударов. То же самое значительно позже было и с отцом Павлом Адельгеймом. В последние годы отец Павел выглядел в сознании церковной общественности как фигура номер один, которая принимала на себя все удары антицерковных сил.

Ныне же я оцениваю кончину отца Александра как трагическую, но и как славную одновременно. Трагична она потому, что на русской земле убили выдающегося священника, не просто попа, который помахал кадилом и всё — как говорили в семинарии, «паки и паки и семьсот рублей в кармане». Его смерть была неожиданной, как неожиданно всякое злодейство. Но славной она стала по той причине, — и это нельзя отрицать, и я думаю, что даже его враги не будут это отрицать — что отец Александр умер за Христа. Он умер не по поводу тех или иных разногласий, касающихся экуменизма, отношения к иудеохристианству или каких-то иных претензий, которые ему в те годы предъявляли, нет. Прежде всего отец Александр служил Христу. И свидетельствовал о Христе — не только всей своей жизнью, но и своей смертью."

Валерий Ларионов:

"Вот, Он лежит, Знамение, о Котором будет спор, чтобы через Него многие во Израиле пали, и многие встали, - /От Луки 2:34/ Старец Симеон Богоприимец говорил эти слова о Христе, но конечно их можно отнести ко всем настоящим служителям Христа и Его Церкви. Именно таким и был отец Александр, поэтому даже через 25 лет после ухода его жизнь и дело вызывают интерес и благодарность у всех живых сил, но и "шипение и скрежет зубовный" у фундаменталистов. Спасибо Вам, дорогой отец Георгий, за воспоминание об этом удивительном служителе Божьем.
www.ogkochetkov.ru/blog/detail/konchina-otca-aleksandra-tragichna-i-slavna-odnovremenno-2/