tapirr

Начинаю здесь публикацию воспоминаний-интервью
Владимира Юликова об Александре Мене

ИЗ ЕГО РУК

Разговор с Ольгой Ерохиной
Александр Мень

Доктор

Когда-то он промелькивал мимо – приходил к нам домой. Брат заболел, и не помню, с кем, может быть, с Женей Барабановым – с кем-то из друзей брата – он подъехал, прошел в комнату брата, они побывали у него и уехали. Брат старше меня на два года. Художник. В пятидесятые годы его порекомендовали в школу, есть такая МСХШ до сих пор. Когда мы уехали в Китай, то братца оставили здесь – поскольку такая школа. И он отбился от рук. Отбился от родителей. Познакомился с нынешним отцом Михаилом Меерсоном-Аксеновым. Он тогда был Миша Аксенов. Потому что Меерсоном было в начале 50-х годов очень немодно быть… думаю, родители так решили.

Тогда я его впервые увидел не на фотографии. Отца Александра вообще открыл Миша Меерсон, который был такой активный, энергичный... Он учился уже, как и Женя, в университете. Братец учился в это время в Строгановке. А я в старших классах школы. Но уже к этому времени прочел «Сына Человеческого». Конечно, Евангелие.

А кто тебе это все дал?

Все братец. Он не только мне давал, но и просил прятать и ни в коем случае не говорить родителям, потому что… Он своих взглядов не скрывал. Но говорил мне, что это их убьет.

* * *

Живем мы тут рядышком, счастливая такая семья. Отец коммунист, член райкома, зампредседателя экономического совета, постоянный секретарь парторганизации в крупном – 800 человек – исследовательском институте. Тогда еще не доктор, кандидат, – всегда почему-то державшийся за свою научную карьеру и отказывающийся от повышения партийного. (Помню хорошо, еще совсем маленький, слышу – одна комната-то – они в постели с мамой обсуждают предложение перейти в ЦК; она говорит – Миша, ну как же, квартиру сразу дадут! А надо сказать, что незадолго до этого квартиру, выделенную ему как секретарю парторганизации, он отдал многодетной семье рабочего нашего института. Пошел в райком и добился: квартиру, которую всей семьей уже ездили смотреть, отдал. Понимаешь, какое спасибо ему за это сказала мама!)

Братец уже активно куда-то ездил. Не рассказывал родителям, но они знали, что у него какие-то религиозные увлечения. Отец очень переживал, что мы уехали – и вот он теперь таков. Мало того что художник и рисует черт-те что, да еще и мозги набекрень. Ну в общем, сумасшедший. Что ж такое – бывает. Так они унывали по поводу братца.

В Китае мы жили больше двух лет, очень шикарно, поэтому, когда вернулись сюда… Я сразу с тех пор уже был полностью разочарован в том, в чем так разочарована вся интеллигенция. Вообще интеллигенция – слово, ко мне не имеющее отношения точно. Что такое интеллигенция? Это те – белая интеллигенция, еще дореволюционная, после- – кто в общем не выдерживал советской власти. Я как-то прекрасно ее выдерживал, во-первых. Во-вторых, – что для интеллигенции свято? Ностальгия по родине. А я как уехал в Китай и потом вернулся – вот тут была ностальгия. Потому что, когда мы туда уехали – мы, мальчишки, да, вспоминали – черного хлеба нет в Китае, – но еда великолепная была. Все чудесно. Мы жили летом так, чтобы несолнечная сторона была, а зимой чтоб солнечная сторона квартиры. Это номера были в гостинице, мы переезжали. Мама первое время не работала – она не должна была работать, как все жены специалистов, – у нас все равно была прислуга; она не могла убираться или готовить – никакой кухни, ничего этого нет. Столовая, где все заказывается, обслуживают официанты. Они как мухи на подоконниках сидят. Входишь, сразу раз – и к тебе подходят. Их дикое количество там было, потому что безработица – китайцев много, девать некуда. Конечно, это все было немыслимо шикарно.

И когда мы вернулись… Опять в одну комнату…И братец к этому времени писал маслом… А знаешь, что такое, когда пишут маслом, да? Там есть растворитель. Пинен такой. Это на самом деле смесь скипидара с каким-то маслом. Это жуть. Это под вечер все вот такие ярко-красные физиономии. Потому что это называется угореть. Мы угорали просто под вечер. А он был такой жестоковыйный человек, братец. Он упорно писал.

Так вот благодаря братцу я уже читал Евангелие. И не только. Прочел Дхаммападу, с удовольствием читал. Евангелие знал наизусть. И самое главное, помню, уже в девятом, по-моему, классе он мне дал такую брошюрку – Макс Планк, «Физика и религия». Я с тех пор запомнил слово «католик». Только слово запомнил. Это никакой роли не играло. Просто когда я узнал первого католического священника, вот это прошибло. Тут произошло короткое замыкание. Макс Планк – тот, кто на меня произвел больше всего впечатление, потому что, понимаешь, читать о Христе – это же долго можно, и он остается при этом персонаж, а не живой человек. А Макс Планк был для меня – это постоянная планка. Гениальный физик. И при этом он церковный человек. Слово «католик» вот оттуда тоже запало.

Я учился в одном классе с Витей Капитанчуком – тебе это имя ничего не говорит? Глеб Якунин, Виктор Капитанчук…

Однажды я пришла заниматься в очередной раз к твоему брату в студию, и он сказал: отцу Александру надо передать, передайте, пожалуйста, поедете в Новую Деревню, что был обыск у Капитанчука, и его забрали.

Его посадили.

Не помню, какой это был год. И я передала.

Я с ним сидел за одной партой. Он очень талантливый человек, Витя. Чудесные стихи писал под Пастернака. Великолепно. Он кучу стихов знал наизусть…

Как появился отец Александр. Вот он проскочил – я заметил только очень яркую внешность человека и что-то заподозрил. Он был с бородой, что тогда было признак шпиона. Этого достаточно было. Мало того что с бородой, еще и черные очки. Ну шпион! Шпиономанию эту я хорошо помню, эти фильмы, сейчас их не показывают – анекдот, даже агитками их нельзя назвать. Ну просто фантастика, что-то фантастическое! Шпион, который проникает в тайгу. Там охотхозяйство. Зачем? Тайгу поджечь? Что он там будет делать? Там не шла речь о каких-то производствах военных. Зверосовхоз…

Я уже тогда понимал, что это великий человек. Просто! Я для себя именно такими словами внутри и формулировал – более великого человека я в жизни не встречал. Ясно мне было – а я уже побывал в Китае, я был на – по-моему, это было 10-летие КНР – на Тянь Ань Мынь… Ты знаешь, что наши бонзы стоят на мавзолее. Вот так в рядочек стоят. Но они куда-то спускаются – и в туалет и поесть, и закусить и водочки выпить. Это же холодно, ноябрь. Они куда-то спускаются. Водочки выпьют там, назад поднимаются. А в туалет надо иногда – люди же. А у китайцев не так. Вот на этой башне громадной, что на площади, Тянь Ань Мынь – такая крыша типичная китайская, у нас называется пагода, и там помещение. Вдоль него стоит стол. И они не очень стоят. Они себе празднуют за этим столом. А иногда выходят. Народ празднует на площади, а они празднуют под этой крышей. И когда было 10-летие, всю ночь был фейерверк фантастический китайский – пляски дракона – зрелище потрясающее. Мой отец жутко нравился китайцам. Многие местные граждане не выносили наших. Потому что они пьянствовали, приставали к девушкам и так далее. А отец мой не приставал к девушкам, он приехал с женой, вкалывал не меньше их, и такой чистый, честный человек, совершенно коммунистический святой. Он был искренне преданным, он служил коммунизму. И мы были за одним столом с Чжоу Эньлаем. Мао Цзедун, как ты знаешь, не появлялся на людях. Он появлялся на мгновение и исчезал надолго. Императора ведь никто никогда не видел. Поэтому-то он вел себя так в рамках китайской традиции. А Чжоу Эньлай был председателем госсовета. Он подходил к нам, с отцом беседовал, за руку… И я – мальчишкой! – всем мог рассказывать, что вот я сидел с Чжоу Энь Лаем.

А вот – Ворошилов во время визита в Китай, шел и со всеми здоровался. Я стоял в первом ряду – нас там, пионеров, построили – и пожимал руку Ворошилов нам. Когда мама еще на кухне напевала: «И с нами Ворошилов, первый красный офицер, сумеем постоять за СССР» – знаешь такую? – а я с этим Ворошиловым, Председателем Президиума Верховного Совета – на приеме в честь него.

Никаких иллюзий

Тем не менее благодаря в существенной степени братцу и ироническому постоянному настрою мамы… Мама – энергичная еврейская женщина, кончила ИФЛИ, о которой Серафим Иванович Лашнев – это был школьный товарищ моего отца и мой научный руководитель – мне рассказывал, что когда убили Рема – их было трое, Серафим Иванович, отец и мама, – она сказала: ну, все ясно – как Сталин Кирова. Гитлер Рема. Она сказала это, а их было трое. Отец совершенно позеленел. Разозлился. Потому что это нельзя было говорить! Это нельзя было вообще произносить даже с мужем, тет-а-тет, на кухне, и так, чтобы быть убежденным, что случайно соседи не подслушают. Подслушивающих устройств не было, а вот соседи могли – и все, и до свидания. И жизни нет уже. Они это прекрасно знали уже – Кирова убили в 37-м?

В 34-м.

Вот он мне говорил, что в 37-м они обсуждали убийство Рэма. Он создатель штурмовиков был, Рэм, второй человек.

И сравнили с убийством Кирова.

Она сравнила! Она сравнила. И мне Серафим Иванович заявил, что Римма всегда все понимала. А Серафим Иванович никогда в партию не вступал. Более того, был выгнан из института за сокрытие соцпроисхождения. Голодал. Это не просто так. Выгнали из института – нет карточки. Нет карточки – пропадай с голоду. Кто тебя покормит? Продуктов нет. Голод всегда был в советское время.

Сталин умер в марте 53 года. Там же было кровопускание мощное. И Берия вышел из доверия… Я иду в школу, а еще 100 метров – вход в Дом Союзов, где ставили гробы-то. Косьма – это какой дом?

Дом два.

Это Столешников дом два. А мы дом двенадцать по Тверской. Вот на этом скверике часто летом играли в фантики – у этого фонтана; реже ходили туда на Пушкинскую. А дом двенадцать – это Филипповская булочная. И первое время никто не догадался отменить уроки в школах. Давка была страшная. Было просто опасно. На следующий день мы пошли в школу, потому что нужно было принести рубль на венок Сталину. Вся страна ведь собирала деньги на венок Сталину. И я нес этот свой рубль на венок Сталину. Потом запретили ходить в школу, потому что там уже ужас что творилось. У нас же проходные дворы, где снесли все заборы – такой напор был толпы, выражение немыслимой скорби народа. Ты знаешь, что на Трубной просто подавилось очень много народу из-за того, что там большой уклон вниз. А я-то еще эти дни ездил с мамой, трамваи-то ходили, я видел очередь, которая шла. Там горка крутая, знаешь – подъем на Рождественский бульвар.

А что ты думал про это?

Не просто думал, а позволил себе еще выразить свое мнение. Следующим образом. Мы стояли с мамой в Елисеевском магазине в очереди. А в те времена, ты знаешь, колбасу, сыр очень тоненько резали – очень красиво, так тщательно, вручную, не как сейчас машинки. Это было понятно почему – потому что люди же брали – по 150 грамм… И это очень долго было. Каждому чуть-чуть сыра. Чуть-чуть колбаски. Масло тоже взвешивалось. И вот стоим, у мамы в руках чек. И я вдруг задумчиво (а, естественно, в очереди только разговоры про смерть Сталина и какие-то вполне нелицемерные причитания) маму спросил: «А как жили люди до Сталина?» Реакция моей мамы была для меня совершенно непредсказуемая. Она схватила меня за руку и прямо с чеком бегом из очереди к выходу. Понятно? К выходу бегом! Все! Ты что? Разве можно такое говорить?! Она-то знала, что можно не дойти до выхода из магазина, как уже тебя там поджидают. Люди этого так боялись. Я не понял. Только прошло всего несколько дней после смерти, похорон, еще такой немыслимый траур, как уже очень быстро (я ж не помню хронологии, когда они начали после смерти Сталина друг с другом разбираться, эти вожди) я вдруг услышал – мы стояли в подъезде, смотрели в окно на первом этаже – кто-то из старших ребят продекламировал частушку, которую теперь все знают.

Берия, Берия вышел из доверия…

…Пришел Маленков, надавал ему пинков. Думаю – какая смелость немыслимая. Я впервые в жизни услышал что-то против верных сталинских соколов, и тогда связалась у меня эта реакция мамы с этой частушкой – что не все так замечательно. А до этого абсолютно невозможно было услышать ни в квартире – мы жили в коммунальной, как все, – ни от отца, ни от мамы ни слова против Сталина. Чтоб в семье, во дворе, вообще где-либо хоть какой-нибудь писк я когда-нибудь услышал против Сталина – это совершено было невозможно.

Интересно: хоть я такой искренний был вроде нормальный пионер – в комсомол не вступал. Я так и не вступал, – но когда мне принесли билет… «Что это такое, я же не вступал? – Ну ладно, все, вот, – махнул рукой, – нечего, 2 копейки с тебя». 20 копеек или 15 взяли за билет и 2 копейки месячных взносов. Школьник давал 2 копейки. 2 копейки я дал. Вот так я стал комсомольцем. Я не вступал, этот устав не учил. Никуда не ходил. И в общем гордился этим. А уж когда мы учились в институте, и была демонстрация в защиту Синявского и Даниэля, мы с Витей, конечно, туда пошли. И вот тут я впервые трясся от страха. Потому что к этому времени мы уже много чего знали. И, конечно, это было страшно. Это ужасно было. Я впервые видел, как лупят человека, которого оттаскивают и запихивают в машину – тогда не автобусы подгоняли, они распихивали их в автомобили, так скромно, все это же скрывалось. Мы когда уже от метро шли пешком – торопились, чтоб не опоздать, а с другой стороны, я помню, что ну буквально на полусогнутых от страха; страшно было даже идти, потому что прекрасно было понятно, что из института вышвырнут – просто щелчка не нужно, чтобы вышвырнуть за такое дело. Когда мы подошли, народ довольно-таки плотно стоял вокруг памятника, сотня человек там было. Но ясно было, что какая-то странная это толпа. Какую-то небольшую кучку мгновенно смяли, позже это описывалось, – мы даже это не осознали, не увидели. Это были организаторы демонстрации. Их свинтили мгновенно. У них были какие-то плакаты с собой – все это подслушали, все выследили – их сразу арестовали, человек 10-15. Поскольку за ними следили, как только они подошли к памятнику и только попытались шевельнуться, что-то достать – плакаты – им не дали ничего развернуть, их убрали мгновенно. Мы же этого ничего не заметили. Пришли – вроде ничего не происходит. Было очень слабое такое шевеление прямо непосредственно около памятника. Но все это произошло – минуты не прошло. Минуты.

То есть в основном там были гебешники?

Одни гебисты.

И они ждали, когда же придут эти, которых хватать.

Только подошли к памятнику – тут же их схватили и утащили. И стояли, продолжали дальше стоять – не будет ли еще кого-нибудь. Ждали. А как ты знаешь, вокруг памятника там такой гранит окаймляет высокий газон. Так вот, мы встали на этот гранит, чтобы видеть, что происходит. А ничего не происходит. Одни гэбисты толкутся, и все. Вот этих похватали. И рядом влез какой-то молодой человек и сказал: «Все вы знаете, что вчера осудили…» Всё! Вот эти все люди, которые там толклись, волной накатились, тут же его – несколько рук – за пальто вниз стащили, и сразу – он не успел даже шевельнуться – несколько ударов... Его стащили за памятник – знаешь там лестница вниз? – и влево сюда к «Известиям» оттащили, запихнули в машину. А девушка его только бегала: «Что же вы его бьете? За что вы его? Он же ничего не сделал!..» Они на нее даже не обращали внимания. Он мигом повис у них на руках, потому что они его били – как позже я узнал, они бьют – сюда, что тут? селезенка? Почки, почки. Он так – А! А! – и все. Причем это не видно, они так бьют, знаешь… Не видно. Он только так слегка… кудахтал. То есть там ни рта не давали раскрыть, ни шевельнуться, ничего. Ну вот, я на всю жизнь – это такое зрелище – запомнил. Два слова он буквально сказал. Так что, конечно, никаких иллюзий насчет советской власти я уже к этому времени не питал.

Будет плохо – приезжайте

Ты увидел явление шпиона в квартире, а дальше?

Все просто. Я понял, что разваливается семья моя. Позвонил братцу. Имей в виду, я еще не задал вопрос, что делать. «У меня плохо дела с Леной». Он сразу сказал мне: ты хочешь поехать к отцу Александру? И я говорю: а к кому же еще?.. На самом деле я знал, что промелькнувший этот гражданин – похоже, что это отец Александр, и что вот это – тот знаменитый замечательный автор этой замечательной книги. Это я просто догадался. Братец был болен, значит, мы ничего не обсуждали. Всегда мы очень мало с ним обсуждали – давал что почитать, Евангелие у меня было, я его прятал; но если касались этой темы, он говорил: пожалуйста, не высовывайся, потому что это доконает родителей. Для них это страшный удар. Итак, узнал о Христе я через брата, и Евангелие получил, и впервые отца Александра увидел. Но все это было как эхо где-то в моей жизни. Я же себе преспокойно занимался спортом, как все молодые люди; погулять, выпить, закусить… Только поступил в аспирантуру. Ничего не знал про Шурика, какое он имеет отношение к церкви. Не очень интересовался. Женю я знал с детства. То, что они все прихожане отца Александра, этого-то я не знал. Мишу Меерсона я знал как остроумного просто человека, любителя похохотать. Но не знал, что их всех объединяет отец Александр.

…И когда жена моя, такая красавица, как-то себя начала странно вести – что это было, так и непонятно, мне и до сих пор непонятно – тогда я первым делом побежал к отцу Александру. Это был 71-й год, то есть 35 лет тому назад. А я уже тогда заметил у себя такое свойство. Я чувствую или вижу, что происходит. Вижу, как батюшка потом мне сформулировал, на грани сна и бодрствования. Для меня это был такой удар, такой шок… У меня отец с мамой – советские такие люди, про которых одна дама в свое время в перестройку пошутила: в Советском Союзе секса нет. Не было этой темы вообще. Я не знаю, как ты, успела застать это стерильное время…

Пуританство такое советское.

Да. Фашистское такое. Я помню хорошо – кинотеатр «Центральный», когда такой свист и топот стоял в кинотеатре, если под конец финальная сцена – главные герои целовались. А уж если они обнимались, это вообще – неистовство какое-то творилось.

Она была такая красивая, что вот тут единственное кафе было на Сиреневом бульваре, мы зашли, вышли – драка была, одного зашивали, Витя весь избитый был. Мы куда с ней приходили – пьяные, они как сомнамбулы шли за ней. Уж очень она была привлекательная.

Мы жили в одном подъезде. Я в старших классах учился, она в средних. Я поступил в институт, она закончила школу. Поступила в институт. И наконец мы поженились. И на тебе… У нас ребенок. Только родился. И такая прекрасная жизнь…

В Новую Деревню я приехал – это была весна, была Пасха, на столе стояли – помнишь, как в Новой Деревне на праздник – конфеты, карамели всякие. Мария Яковлевна дала ему яичницу. Он мне предложил: да вы поешьте, вы же с дороги. А я слюну-то, собственно, не мог проглотить от ужаса. Я тогда ему просто сказал – я не могу со вчерашнего дня. Не могу. Это моя любимая жена. Моя красавица-жена. Понимаете? Моя чудесная дочь.

Я ему что-то рассказываю. Особенно рассказывать нечего. Он расспрашивал обо мне. Мы вышли. Он помолчал и сказал: приезжайте. Будет плохо – приезжайте.

И я приезжал. Просто приезжал, стоял во время богослужения. Он меня видел. Я дожидался, здоровался. Я ничего от него не требовал. Он шел со мной гулять иногда, ну знаешь, как уже позже… Когда начали запрещать-то там собираться?

При отце Стефане. Уже после отца Григория.

При отце Григории было все прекрасно! Это было чудесно. Это время можно вспоминать как – знаешь, такое воскресное солнечное утро. Отец Григорий был замечательный человек. Я помню, как он венчал. Спрашиваю отца Александра: а почему он так сделал? – а он, говорит, забыл уже; в Сербии, где он жил, там такой обряд. Он зачем-то завязал руки – знаешь венчальное такое полотенце – и за это полотенце их водил несколько кругов, приговаривая, там какие-то молитвы положено говорить. Оказывается, обычай есть такой.

Отец Александр за двоих служил, чтобы оттянуть назначение нового настоятеля.

фото: Отец Александр с отцом Григорием. Новая Деревня , начало 1970-х

* * *

Ты помнишь домик – вот крылечко, слева проход в туалет, прямо его комнатка, а слева такая довольно-таки большая комната, в которой стоял стол и тут чай пили. В углу икона большая. И вот тут на подоконничке всегда был телефонный аппарат. И на нем подушечка такая лежала. Отец Александр всегда, когда разговаривал, так подушечку прижимал и поглаживал. Я говорю – а вы – он говорит: «Да. Это тут вот нам – мы не просили, тут нам поставили. Мы не просили. Нам тут ПОСТАВИЛИ», – так поглаживал подушку, этим самым он привлекал, я понимаю, внимание, не прерывая человека – аккуратней все-таки говори, поменьше имен называй, ну – кто понимал. Не понимал – ну ничего ж такого особенного там не происходило, как ты знаешь прекрасно. А когда приезжали такие люди как Солженицын, встречались же не в церкви, а где-нибудь на лужайке в сторонке, как уже и в поздние времена прихода, когда малые группы были – да нельзя же было, какие телефоны? – в домик заходить одно время нельзя было.

Отец Григорий умер, к сожалению. Я помню, когда он уже совсем стал старенький и не мог служить (он как бы ведь за штат ушел) – прощаясь, ему подарил свою митру. Отец Александр еще так немножко иронично принял этот дар от него – коробка громадная в виде цилиндра и там митра – мол, не понадобится… Но, как ты знаешь, все-таки митру-то он – есть фотография – получил.

Я приезжал несколько раз. Но прекрасно понимал, что если буду продолжать ездить… Я к этому времени аспирант, пишу диссертацию, но не защитил еще. Тогда было строго. Подъехал в очередной раз – я же на машине – подъехал, зашел в храм. Стою при входе – я не чувствую себя как дома – и вдруг кто-то меня вызывает. Поворачиваюсь. В дверях стоит милиционер, капитан, и сует удостоверение под нос. Говорю: что-нибудь случилось? Я уже тогда умел хитрить. Я, говорю, что-нибудь нарушил? – Да так, – говорит, – немножко нарушили, сейчас мы с вами поговорим. И стал что-то расспрашивать. Я отвечал. Как вы здесь оказалась? Что, кто вы? Думаю: опасно. Сунул удостоверение аспиранта. Я решил идти ва-банк наоборот, что я не последний человек, а я аспирант. «Аспирант?! – говорит. – А ваши родители, – очень смешно он закончил, у нас очень короткий разговор, – а ваши родители знают, что вы здесь?» Я твердо ответил: «Знают». При чем тут родители?

Взрослый человек, аспирант!

К этому времени уже разведенный. Почти. Неразведенный еще… Я понимал, что от него только надо отцепиться. Потом – немножко был все-таки встревожен – подошел к отцу Александру. Он говорит: «Не беспокойтесь. Ночью ограбили храм, и это они проявляют бдительность».

Почему-то они решили, что тот, кто ограбил храм, на машине подъедет на следующий день, чтобы что – грабить дальше? Странно довольно-таки.

Я не часто появлялся.

Потом… На даче у Елены Семеновны – это, наверное, лето 71-72 года – одновременно жили: мой брат с Наташей и ребенком, Павел с маленькой Маришей, на первом этаже о. Александр Борисов с Нонной, Верой и Машей, а в домике на участке жил Женя Барабанов с Наташей и Митей. И я когда приехал, туда приехал отец Александр, и там были все – и Наташа, и Лялька, я впервые ее там увидел. Была Даша. И Миша. Это чудесно просто выглядело как. Я впервые видел его с мамой. Мария Витальевна там наверняка была, помню – кто-то второй около, а кто еще? И Елена Семеновна, которая выглядела как человек совершенно со старой фотографии, интеллигентная женщина революционных времен начала века: волнистые слегка волосы убраны назад так аккуратненько, кофточка какая-то, блузка…

Прекрасное место. Прекрасная погода. Прекрасные люди. Погулять. Меня все жалеют: я остался один, я приехал с Олей, своей дочкой. Мне все время надо было куда-то ехать с ребенком. Плохо дело было. Один раз даже с Леной мы приехали, и он ее благословил, положил руку на голову и нам сказал обоим, что ну ничего, все наладится, все будет хорошо. Ни она, ни я – никаких вопросов мы ему не задавали, мы были просто то, что характерно для поведения больных. Ты знаешь прекрасно, что около него больным было хорошо. Кстати, за Христом ходила всегда толпа. Они же не могли без конца задавать вопросы и слушать его проповеди. Но когда ходишь за ним – кто-то подходит, что-то говорит… Он вообще жил, Христос, но всегда его сопровождала толпа, мне это понятно почему. Потому что когда тебе очень плохо, сердце – это просто развороченная какая-то рана и больше ничего, одна рана, нету больше ничего – то когда рядом с ним, как-то ничего, забываешь, исчезает это. Потом снова отъезжаешь и… И вот я так же приезжал туда. Хотя я специально не искал с ним встречи. Я приезжал брата своего навестить, он приглашал. Выясняется, что будет отец Александр – он заезжал, – выясняется, что отец Александр Борисов будущий, тогда Шурик для нас просто, будет отвечать на вопросы, а он генетик, а для меня генетика – это лженаука, я же в советской школе учился, «Борьба с вейсманизмом-морганизмом» – глава была у нас в учебнике; у нас никакой генетики не было. И Шурик отвечал на вопросы. Появлялся отец Александр. С ним связано ощущение – понимаешь – ощущение: радость. Все время там, где был отец Александр, была очень радостная обстановка.