Григорий Ревзин: Почему грузины не простят русских?

[tapirr]

Иллюстрация: Андрей Гордеев

Спасибо за статью  valgog. Это тема перекликается с моими рассуждениями о мести,  прощении и  осуществлении правды т.е. суда.  Для многих людей пункты 1 и 4 (там, по ссылке) как-то смешиваются. Они думают, что когда мы, русские,  не мстим, "всё терпим" - это евангельское прощение. Но у современных русских это не так. Они не добиваются правды, суда, справедливости; не мстят, в конце концов -  не потому, что "простили" (христианство на 1/8 части суши не в чести), а от бессилия. Сперва надо обрести силу, и вершить правду, суд.  И лишь потом сильный  может отказаться применять свю силу и выполнить завет Христов  о прощении "Не противься злому"
it

Григорий Ревзин

"В: Почему грузины не простят русских?
О: Потому что Шекспир им ближе, чем Толстой.

Не то чтобы меня часто обижали, вовсе нет, но с любым человеком это иногда случается. Если человек более или менее посторонний и его удается быстро обидеть в ответ, то это дело плевое. Но вот иногда так бывает, что тебя обижают люди, которых ты любишь, которые тебе дороги. По каким-то причинам они совершенно сознательно делают тебе зло. Причины тут малозначимы, они забываются, хуже с обидой. Ни разу в жизни не удалось мне никого простить.
Я знаю, что держать обиду нехорошо, что прощать надо, но не понимаю, как это делать. С некоторыми людьми я не здороваюсь десятилетиями, с некоторыми формальные отношения восстановились, но вот так, чтобы все забыть и просто жить, как будто ничего не было, не удалось ни разу в жизни. Я старался всерьез. Не вышло, и уже, наверное, не выйдет никогда.

Вероятно, тут дело в каких-то культурных кодах. Чтобы простить, нужна, считается, какая-то великая цель. Христос простил Петра, хотя такое не прощается. Многие простили Сталина, потому что была война. Но, по-моему, одной цели мало. Тут важен принятый способ достижения целей.

Есть разные модели понимания того, как движется история. Скажем, в России принято считать, что историю двигают все вместе – народ, класс – не суть важно, важно, что вместе. В греческой античности ее двигал рок, судьба. С христианской точки зрения опять же души соединяются вместе в молитве в церкви, и тут не важны индивидуальные отличия, важен общий порыв. Наверное, в этих ситуациях простить как-то можно, потому что есть нечто гораздо большее, чем твоя личность. Но в более традиционном европейском смысле история есть развертывание личностей – чувств, желаний, стремлений. Это, кстати, такое понимание, в рамках которого формируется сначала кодекс поведения рыцаря, а потом – джентльмена.

Вот, скажем, у Толстого князь Андрей прощает Анатоля Курагина на Бородинском поле – перед лицом смерти, и своей, и своего врага – но прощает. Потому что Россия и всеединство. А у Шекспира такого не могло случиться. Шекспировское понимание истории так устроено, что все там разворачивается из страстей каждого конкретного героя. И для него простить – значит предать себя, забыть свою собственную личность. Это невозможно, потому что тогда непонятно не только, зачем жить. Непонятно даже, зачем умирать.

Этот разговор – о Толстом и Шекспире – у меня состоялся в достаточно странной компании. Вернее даже сказать, он состоялся при мне, потому что я был слишком юн и глуп, чтобы в нем участвовать. Я тогда вообще не понимал, что это значит, лежать и умирать, как это, собственно, происходит, о чем в этот момент думаешь. А говорили джентльмены уже достаточно пожилые и состоявшиеся. Один был главный инженер номенклатурной автобазы, второй – директор коньячного завода, а третий, насколько я понял, владел всеми мясными прилавками на центральном рынке.

В Тбилиси это было. В 1979 году мама послала меня на лето к своей университетской подруге, Нане Чанишвили, а та меня повела в Театр Руставели, на знаменитого «Ричарда III» Роберта Стуруа.

Там в зале оказалось много знакомых, и вот после спектакля все пошли к Нане в гости, и там обсуждали, как, вот, Шекспир. Не то чтобы они хоть как-то должны были меня уважать, я был юнец, который в их присутствии, вероятно, не должен был сидеть. Но тем не менее в присутствии русского они все равно говорили по-русски. Боже мой, что это была за страна! Никогда бы не поверил, что хозяин мясных прилавков на центральном рынке может знать цикл исторических хроник Шекспира, и, по-моему, ни в одной стране мира это невозможно. Но я это слышал сам, собственными ушами.
Это была странная страна. Как везде в СССР, автобаза, коньячный завод или мясные прилавки – это были своего рода вотчины, с которых можно было по-феодальному кормиться. Так кормились в Москве, в Узбекистане, в Киргизии, в Азербайджане. Но везде те люди, которые кормились, – они как-то соответствовали профилю прокорма. То есть ясно было, что директор автобазы вырос из простых механиков и основную часть своего жизненного времени потратил на то, чтобы по партийной линии перегрызть горло всем другим простым механикам и водителям, которые тоже могли. И кругозор у него соответст-вующий. Здесь, в Тбилиси, все выглядело так, как будто в стране не случилось когда-то октябрьского переворота и ею по-прежнему управляет аристократия. То есть коньячным заводом, само собой, управляет князь. И это настоящая аристократия – не только по доходам, а по уровню духовного развития.

Ну и, конечно, Шекспир им был как-то понятнее, органичнее, чем Толстой. Толстого они, конечно, очень высоко ценили, но им требовалось большое усилие, чтобы понять мотивацию героев, и понимали они ее головой, не сердцем. А вот с Шекспиром им было лучше, это было прямо про них написано.

Мне все рассказывают, что больше такого в Тбилиси нет, общество модернизировано, и эти советские аристократы или умерли, или доживают последние дни в нищете. Это возможно, ведь и в Москве люди, которые соответствовали им по человеческому статусу – ученые, писатели, художники и т. д., – тоже или умерли, или доживают нищими. Но ведь что-то мы смогли от них унаследовать. Наверное, что-то могли унаследовать и они там, в Тбилиси. Вот мы слушали тут Вахтанга Кикабидзе, который отказался от российского ордена. Он же остался.

Я слушал по радио интервью с Нино Бурджанадзе. Эта женщина училась в Москве, она говорит на прекрасном русском языке. Очень мужественная женщина – у нее был совершенно спокойный, хотя и страшно усталый голос. Она не пыталась ничего доказать, она не высказывала гнева. Она просто попросила об одной вещи. Там, в Осетии, на улицах лежат трупы грузинских солдат, и их никто не убирает. Нельзя ли так сделать, чтобы грузины могли забрать своих мертвых. Это мои сверстники там лежат и пацаны, которым было год-два, когда я был в Тбилиси. Там жарко, они лежат на улицах. И она просит их забрать, чтобы похоронить, – больше ни о чем.

Мне сейчас наплевать на политику. Я не люблю Америку, мне не нравятся европейские политики – это все понятно, но это ведь какая-то фигня. Я не могу понять, как мы могли их убивать. Мы ни разу в истории не воевали с грузинами – этого почти не бывает у соседствующих народов – и вот мы их убивали, мы переступили через этот запрет. Не важно, кто там в чем виноват – у России более чем достаточно сил для того, чтобы заставить там всех со всеми помириться. Хотели бы мира – был бы. Но не хотели.

Пустые восклицания. Все уже произошло, люди уже убиты. Мы больше никогда не будем братьями. Наши внуки, может быть, будут вежливо здороваться, как мы с немцами, но братьями уже не будут. Человек умирает насовсем, и дружба – тоже.

Они никогда нас не простят, потому что они не умеют этого делать. Просто не понимают, как, почему можно простить. Как я не понимаю.

Простить нельзя. Прощения попросить можно.


http://www.gq.ru/exclusive/columnists/152/